Проклятый дар

Калев хотел возразить. Все его человеческое нутро, ратующее за справедливость, верящее в наказание за преступления, бурно протестовало, но лишь глубоко внутри. Калев же понимал, что очередной скандал просто напросто сгубил бы клинику. Доктора бы устали от навязчивых журналистов, родители бы потеряли доверие к медперсоналу, а спонсоры бы нашли другие проекты, менее проблематичные. И тогда, прощай дело всей жизни! Калев нервно сглотнул. Он отлично представлял перспективу развития событий при огласке всплывших неприятных фактов. И пусть обида за пострадавших девочек жгла в груди желчью, эгоизм был сильнее.

Как только Нина услышала думы Калева, она знала, что он в ее руках. Если человек не решается сразу, а начинает раздумывать, это означало, что он сделает все так, как захочет Нина.

Ян тревожно взглянул на Нину. Лицо девочки было таким пустым, будто она потеряла способность изображать эмоции, а может даже – чувствовать. На каменном лице читалось одно лишь безразличие, и Калев все пытался понять, когда же произошел тот момент, в который Нина перестала горевать, жалеть, злиться, удивляться, радоваться…. Сохранился ли у нее интерес хоть к чему-нибудь? Или она, подобно зомби, проживает каждый день, удовлетворяя лишь физиологические потребности?

Серые глаза неотрывно следили за каждой мыслью доктора, который все больше осознавал: полиция здесь бесполезна, потому что судить некого.

Толпа вдалеке стала рассеиваться. Медики уводили пациентов с луга.

И все же совесть Калева не знала покоя.

– Нина, нельзя так, – вымученно произнес Калев, – каким бы серьезным ни был проступок, никогда не найдется причины, по которой можно убить человека!

– Ошибаешься! – злостно рявкнула девочка. – Найдется!

Калев даже слегка дернулся от детского шипения. Вот она – эмоция! Гнев исказил черты детского личика так, что Нина стала похожа на демона. Брови изогнулись, глаза прищурились в ярости, губы обнажили зубы, подобно звериному оскалу. Калев задел раздражителя в мозгу, и мучительные воспоминания зашевелились, как черви, сгрызающие плоть, высвобождая голосовые связки от привычного молчания.

– Нина, есть другие способы, – говорил Калев, подражая охотнику, подкрадывающемуся к зверю.

– Я по-другому не умею, – стеклянный голос прорезался сквозь хрипоту.

– Так научись!

На веранду забежала медсестра Аврора. Она была новенькой здесь. Наивный взгляд зеленых глаз все еще выдавал в ней ученицу колледжа.

– Доктор Калев! Там Вас ждут! – озабоченно выпалила она.

– Сейчас, сестра, – Калев даже не взглянул на девушку, и она забежала обратно внутрь.

Санитары вдалеке тащили носилки с телом Дина, укрытым простыней.

– Калев, отныне лечебница твоя. Ты можешь делать со мной все, что хочешь… – тихо прошептала Нина.

«Хоть усыпи», – раздалось в голове.

Калев с грустью взглянул на девочку. С того времени, когда он впервые заметил ее, она не намного изменилась. Разумеется, она выросла, детская пухлость исчезла, девочка стала стройной. Лишь лицо оставалось таким же печальным, и глаза не меняли цвет.

Свое решение проблемы он посчитал гениальным. Нина не стала спорить. Оно, действительно, ее устраивало. Тем же вечером Нина оказалась в «буйном» блоке. Калев выделил ей отдельную палату и санитара. Она больше не появлялась среди пациентов, ела в палате, гуляла вдали ото всех под надзором очередного цербера. Лечение свелось к минимуму: аминазин чередовался галоперидолом, витамины для общего развития и посещение врача раз в неделю. Нина устроила себе личный рай в стенах лечебницы.

– Я не могу постоянно выписывать распоряжения о твоем размещении в блоке для буйных, это будет выглядеть подозрительно, – говорил Калев, когда лечащий врач Нины заявил, что хочет поместить девочку в общий блок, – но ты можешь заставить врача изменить решение….

Нина поняла намек и теперь изредка изображала припадки, чтобы место жительства оставалось неизменным. Да, приходилось вытерпеть атаку санитара (у Остапа была такая мощная хватка!), болезненный укол транквилизатора и унизительное самопроизвольное мочеиспускание во время насильственного сна. Но уж слишком комфортно было в одиночной палате, да и к Остапу она привыкла.

***

– Ну, что ж, Нина, – Йокин закрыл историю болезни в сотни страниц, наверное, самую толстую в этой лечебнице, собрал блокнот и всем свои видом показал, что сеанс подошел к концу, – думаю, на сегодня хватит. Встретимся завтра, как тебе?

Нина одарила его уже привычным молчанием. Йокин вздохнул. Случай был для него тяжелым, но не безнадежным. Он был уверен, что сможет разговорить Нину, нужно только время.

«Да, трудновато будет с тобой, Нина, но я постараюсь»,– подумал доктор и был уже готов встать, как вдруг послышался шепот.

«Аделаида… Маркус… Дин»

Йокин опешил. Он смотрел на неподвижную Нину, которая только и могла удостоить его безразличным взглядом, но никак не словом. Губы ее были сомкнуты. Тогда откуда же послышался шепот? Может, Йокин уловил чей-то разговор из коридора? Или через приоткрытую створку окна? Наверняка! Не могло же это ему показаться!