Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе

«Я, я!» – хотел сказать Шестаков, но распухший, шершавый язык во рту не ворочался, зев опекся, горло ссохлось. Протягивая руки, Лешка мычал, не то пытаясь обнять товарищей своих, не то просил чего-то. Ребята поняли – воды. Протянули ему котелок с чаем, а он не может принять посудину – полные горсти у Лешки ссохшейся, черной крови – острыми узлами проводов до костей изрезаны ладони связиста. Коля Рындин поднес к губам болезного котелок с теплым чаем, но запекшиеся черные губы никак не ухватывали ободок котелка, и тогда человек принялся лакать воду из посудины, что собачонка. Коля Рындин совсем зашелся от горя. Васконян взнял лицо к небу, бормоча молитву во спасение души и тела. Молитвам научил Ашота по пути на фронт, да когда кантовались в Поволжье, неизменный его друг Коля Рындин.

Красавца, обугленного, с красно-светящимися глазами, друзья притартали к командиру роты. Щусь, тоже черный, оборванный, грязный, сидел, опершись спиной на колесо повозки и встать навстречу не смог. Коля Рындин причитал, докладывая, что вот, слава Богу, еще одного своего нашли.

– Ранен? – прохрипел старший лейтенант.

– Не знаю, – чуть отмякшим языком выворотил Лешка, постоял, подышал, – все болит… – смежив ничего не видящие глаза, со стоном ломая поясницу, Лешка нащупал землю под колесом, присел рядом с командиром. – Вроде как молотили меня… или на мне… как на том комбайне…

– А-а, – вспомнил командир.

Вместе со своими уцелевшими бойцами и командирами артиллеристы на машинах свезли пехоту к сельскому, кувшинками и ряской покрытому ставку – мыться, бриться, воскресать. Сказывали, собралось народу аж две сотни – из нескольких-то тысяч.

Когда их, чуть отмывшихся, оклемавшихся, выстроили, командир дивизии, генерал Лахонин упал перед ними на колени, силясь чего-то сказать, шевелил судорогой сведенным ртом: «Братцы-товарищи!… Братцы-товарищи!… На веки веков… На веки веков…»

«Экой спектакль, ей-богу! Артист из погорелого театра…» – морщился давний друг генерала майор Зарубин, но, увидев, что у форсистого молодого еще генерала голову просквозило сединой, тоже чуть было не расчувствовался.

Генералу Лахонину за тот бой присвоили звание Героя Советского Союза, посмертно еще двум артиллеристам, командиру третьей стрелковой роты и одному замполиту артдивизиона – забывать нельзя партию. Все остальные бойцы и командиры, оставшиеся в живых, также отмечены были высокими наградами. Командир спасенной армии, генерал Трофименко, умел благодарить и помнить людей, делающих добро.

Лешка за Ахтырку получил второй орден «Отечественной войны», на этот раз – Первой степени. Ротный Щусь вместе с ним получил аж два ордена сразу: за бои под Харьковом – «Отечественной войны», и за Ахтырку – «Красного знамени».

Дивизия и девятая артбригада попали вместе на переформировку и с тех пор, считай, не разлучались.

После двухмесячного блаженства в недалеком тылу боевые соединения прибыли по назначению в передовые порядки, сосредоточиваясь для форсирования Великой реки, влились в стрелковый корпус генерал-лейтенанта Лахонина.

Уцелив глазом дымок в полуопавшем дубовом лесу, сильно уже переделом, сдобно желтеющем свежими пнями, Лешка вышел к кухне и увидел распоясанного Колю Рындина, крушащего толстые чурки.

– Здорово, вояка!

Коля не спеша обернулся, забряцав двумя медалями, смахнул с подола гимнастерки опилки:

– А-а, землячок! Жив, слава Господу, – подавая руку, произнес он. – А наши все тут, по лесу, и Алексей Донатович, и Яшкин, и Талгат. И знаш ишшо кака радость-то – Гриня Хохлак из госпиталя вернулся!

– Да ну-у?

– Тут, тут. Счас они все спят. Наутре притопали. Дак ты потом приходи повидаться.

– Обязательно. Ну, а ты, Коля, как?

– Да вот, Божьими молитвами, жив, – помолчал, поворочал в топке кухни кочергой, подбросил дров в топку и присел на широкий пенек. – Надо, чтоб хлебово и чай сварились до подъема людей.

– А повар-то че?

– Повар спит и еле дышит, суп кипит, а он не слышит, – улыбнулся Коля Рындин.

– Хорошо ему. Нашел батрака.

– Да мне работа не в тягость. Не пил бы только.

– А че, закладывает?

– Кажин день, почитай. Вместе с нехристем-старшиной Бикбулатовым нахлещутся, фулиганничают, за бабами гоняются…

– Что, и бабы тут есть?

– А где их, окаянных, нету? Попадаются. Товарищ старший лейтенант, Алексей Донатович, бил уж в кровь и повара, и старшину. Он очень даже нервенный стал, навроде ба пожилым мушшыной сразу сделался. Из вьюношей без пересадки в мушшыны. Чижало ему с нашим братом. В Сибире было чижало, не легче и на фронте. Да вон он, как всегда, ране всех подымается… Товарищ капитан! Алексей Донатович! Ты как до ветру сходишь, суда заверни – гость у нас.

Вскоре из-за деревьев, в распоясанной гимнастерке, приглаживая волосы ладонью, появился Щусь, издали приветливо заулыбался:

– Здоров, Шестаков! Здорово, тезка! Рад тебя видеть живым. Как идут дела?

– Да ничего, нормально. Старшим телефонистом назначили вот, – и хмыкнул: – Сержанта сулятся дать. Глядишь, я и вас обскакаю в званиях, в генералы выйду…

– А что? Тот не солдат… А ну-ка, полей-ка, Николай Евдокимович.