Прокламация и подсолнух

Но спать не хотелось вовсе. Хотелось вскочить, лязгая зубами, облиться ледяной водой из кувшина, застывшими пальцами застегнуть на шее тугой воротничок формы – чтобы голова не падала, как шутил сердечный друг Лайош, и броситься в водоворот ежедневных дел: плац, построение, занятия, коротенький перерыв на завтрак, когда можно перехватить настороженным ухом обсуждение газет дежурными офицерами. Если, конечно, те не станут заместо бесед уныло распекать кого-нибудь за нелады с обмундированием или опоздание к построению. Лайошу доставалось частенько, Штефану – никогда, он в первый же год в Академии научился просыпаться уже на бегу...

Как там, интересно, Лайош в летних лагерях нынче без старшего товарища? Впрочем, этот будет фельдмаршалом, пусть даже по утрам с него часто приходилось силой сдирать одеяло.

Штефан хмыкнул: всего-то навсего станет Лайош диспозицию расписывать с вечера, а атаковать – ближе к полудню. Сам же говорил приятелю, что в его распорядке есть много военной хитрости.

За окном проскрипела телега, петух заорал уж вовсе истошно. Кто-то выругался, донесся визгливый голос птичницы Ануцы, обещающий пустить на суп этот глупый комок перьев, а заодно и того остолопа, который не глядит, куда прет.

Штефан отбросил простыню и поднялся. Во дворе – колодец с ледяной водой, и чисто выметенный двор не слишком отличается от плаца, а на конюшне третий день скучает подарок венских друзей матери – кровный липпициан[4], забракованный Испанской школой[5] за длинную спину и нечастую гнедую масть.

Он не стал надевать ни мундир, ни партикулярное – остался в рубашке, только перехватил лосины широким кушаком, как у здешних пандуров[6]. В конце концов, сейчас лето, и он дома и собирается не в манеж, а промять коня по пыльным дорогам, по которым даже до Крайовы скакать и скакать. Мундир Академии только народ напугает, а эпатировать модным сюртуком тут некого. Кур бы не потоптать, вон Ануця до сих пор ругается.

Штефан подумал – и заткнул за пояс пистолеты. Зря, что ли, накануне от вечерней скуки вычистил и зарядил оружие? Тем более, это был дядькин подарок, и хотелось сделать ему приятное. Да и в пустых полях за деревней упражняться в стрельбе будет куда веселее, чем в тире под присмотром дежурных офицеров.

Мельком глянул в слегка запыленное зеркало. В Академии он первым высмеивал подобную трату времени, но тут и сам задержал взгляд.

Нахмурился.

Не помогло.

Физиономия в зеркале выглядела до неприличия юной. В пику щеголям-однокурсникам Штефан отпустил волосы по-народному и совсем не подумал, что светло-русая шевелюра до плеч солидности облику не придаст. А за глаза, карие и большие, – хоть плачь! – даже Лайош порой поддразнивал девочкой. До первого тумака, конечно, но похоже, сердечный друг тумака не заслуживал… Даже тень усов над губой положение не спасала – сущий младенец!

Может, все-таки мундир? В форме он вроде постарше смотрится и уж точно построже. Но какие мундиры в Романии[7]? Господаревым арнаутам[8] по форме положены фустанеллы, а ему сейчас только юбки и не хватало! Да и не идти же служить к туркам.

Но если военной службы не найдется, волей-неволей придется привыкать к партикулярному. Штефан вспомнил тяжелые шубы и цветастые, по-восточному роскошные кафтаны, в которых щеголяли бояре, примерил мысленно и скривился – павлин павлином. Колпак еще, и готово – не офицер, а посмешище. Уж лучше сюртук или как сейчас…

Он приосанился, расправил плечи, положил ладонь на рукоять пистолета. Снова глянул в зеркало – вроде и ничего, даже на дядьку похож чем-то. Вздохнул: дядьку он пока не видел и не слышал о нем ни от отца, ни от дворни. Расспрашивать постеснялся: на все пухлые эпистолы, которые он слал из Винер-Нойштадта, дядька не ответил ни единым словом. Может, он обидел чем дядьку? А может, тот все еще прячется от турок и потому не мог отвечать. Но его отсутствие огорчало: после смерти деда, сохранившегося в памяти веселым и ласковым стариком, Штефан никого не хотел видеть дома больше, чем дядьку Тудора, поручика русской армии, геройского боевого командира пандурского корпуса, ватафа[9] волости Клошани и бессменного дедового приказчика. Уж дядьке-то можно было похвастаться, какие сложности он успешно преодолел на экзаменах, и липпициана дядька тоже оценил бы по достоинству.

Но вместо дядьки нынче в приказчиках какой-то косомордый грек, которого Штефан видел только мельком и все-таки успел покривиться, когда отец протянул тому руку для поцелуя. Так что пока рассказы Штефана оценил только братишка Костаке, да и тот ничего не понял, судя по вопросам. Да и куда ему – Костаке отец по статской службе определяет, похоже. Ладно еще, не в монахи – то-то было бы смеху! Кстати, интересно узнать, куда отец собрался определить его самого…