Прокламация и подсолнух

У телеги притихли даже раненые – краем глаза Симеон заметил, что все головы повернуты в их сторону.

Вскарабкались наверх – Симеон едва не упал по дороге, когда из-под сапога вывернулся камешек. Устоял, шипя сквозь зубы, и наконец посмотрел на место взрыва.

Подсолнух, Штефанел, нравный и взбалмошный боярский мальчишка, который их всех сегодня спас, лежал теперь, скорчившись, под самой скалой. Золотая голова вылиняла в серый от набившейся земли и каменной крошки, на затылке пряди слиплись кровавыми сосульками, изодранная одежда в грязи...

Йоргу шумно вздохнул над ухом. Симеону отчаянно захотелось его прибить – нашел, селедка, безопасное место, называется! Клялся, что не взорвется! В кои веки добра пообещал – и дернуло же согласиться! Ведь убили ребенка, как есть, убили! Ну и что, что у него уже усы на морде – все одно, среди других дите несмышленое! Как же так, Господи Иисусе, за что такое наказание?

Симеон опустился на камень, с трудом глотая воздух, и отвел глаза. Стар стал, сердечко пошаливает. А Подсолнуху их уже старым не бывать. Не обнимать девку, не носиться на коне по бескрайнему полю, не устраивать своих дурацких шуточек. И второго боя для него не будет. Ладно, так всегда бывает, но ведь мир же сейчас, не война! И как сердце чуяло...

– Святой Спиридион!

Йоргу прыгнул тигром. Рухнул возле безжизненного тела на колени, бережно подсунул руку, перевернул. Похлопал осторожно по щеке, залитой кровью из рассеченной брови.

– Подсолнух! Штефанел! Эй! Слышишь меня?!

Симеон взвился с камня и враз оказался у скалы.

– Штефан! Живой?! Мать пресвятая Богородица! Штефанел!

Мокрые ресницы дрогнули, поднялись над карими глазами, черными от расширенных зрачков.

– Капитан...

– Что? Что, Штефанел? Что с тобой?

– Отойди, – прохрипел он тихо, но явственно. Симеон совсем растерялся.

– Чего?

– Щас... сблюю...

- 2 -

На третий день после боя, к вечеру, Штефан наконец немного пришел в себя. В гудящей голове остались лишь обрывки смутных воспоминаний о сером небе, с которого сыплется приятно-прохладный снежок, о мучительно качающейся телеге, тяжелом запахе крови да о воркотне товарищей, на все лады восхвалявших его отвагу и сообразительность. Последнее было бы очень приятно, если бы его поменьше мутило и не резал глаза тусклый предзимний солнечный свет. Потом Симеон набросил ему на лицо мокрую тряпку, и стало полегче. Он даже смог посмеяться, когда в Турну Северине под вечер пандуры чуть не силком выволокли из дома возмущенного доктора и потащили с собой через весь город в какую-то деревню. Доктор был кругленький немец с пухлыми ручками, совсем не похожий на почтенного герра Ланца, который лечил маму, но чем-то неуловимо его напоминал. То ли немецкой речью, то ли грубоватой лаской, спрятанной за каждым резким окриком.

Штефана уложили в какой-то хате, отдельно от других раненых, в холодной горнице – там ему было не так погано, как в протопленных жилых комнатах. Хозяйка, сухая и строгая старуха в черном платке, с неожиданной нежностью подоткнула толстое лоскутное одеяло и погладила его по лбу жесткой ладонью.

– Спи, сынок. Отдыхай. Эх, защитники вы наши...

– Völlige Ruhe[85], – ворчал доктор, выкладывая на низкий столик шуршащие бумажные пакетики и от раздражения мешая немецкую речь с румынской. – Порошки оставил. Fünfer Tage[86]. Рана промыть не забыть.

– Vielen Dank, Herr Doktor[87], – выдавил из себя с трудом Штефан и еще успел услышать, как кругленький немец ворчливо замечает Симеону, что этот молодой человек явно не их породы, и ему, доктору, следовало бы сообщить местным властям.

От неожиданности Штефан взвился на постели, обещая большие неприятности всем местным администраторам, так их и трижды перетак, чтоб не трогали честных пандуров. Доктор ловко перехватил его и только фыркнул в ответ, укладывая:

– Пфуй! Panduren! Схватил, потащил! Räuberbande, nicht die Wachen![88]

Капитан в ответ загудел что-то дружелюбно-успокоительное, доктор еще пофыркал на безобразное обращение, потом звякнули монеты – и Штефан все-таки провалился в забытье.

Потом были два дня тяжелого беспамятства с редкими мгновениями просветления. То бабка поддерживала ему голову, пытаясь напоить порошками или круто подсоленным куриным бульоном, то бубнил над ухом Йоргу, сетуя, что придется хозяйке перестилать постель, ежели Штефан немедленно не прекратит стесняться, то в стороне слышался веселый голос Гицэ, на шутки которого бабка зверела и обещала вздуть охальника коромыслом.

Пожалуй, ему еще никогда не бывало так скверно. Лежа в полузабытьи, Штефан смутно припоминал, как в самом раннем детстве схватил зимой лихорадку. В теплой комнате курился пар над большой фарфоровой чашкой с бузинным настоем, в мягкой постели можно было устраивать норки для деревянных зверей, а мама читала вслух сказки. И хотя голова так же тяжелела от жара, все казалось хорошо, не то что сейчас.