Произведение в алом

Странное внутреннее беспокойство быстро нарастало, я был уже близок к отчаянию: невидимые, потусторонние могущества взывают ко мне, а я ни тпру ни ну - знай себе вышагиваю взад-вперед да тупо гадаю, какая это муха меня укусила. Ну прямо как необъезженный жеребец - чувствует натяжение поводьев, а что хочет от него всадник, ему и невдомек, вот и топчется на месте в растерянности, грызет удила и брыкается...

Спуститься вниз к Шемае Гиллелю?

Все во мне противилось этому.

Видение в темном притворе собора, когда статуя монаха, словно в ответ на мою немую мольбу, внезапно обрела облик Харузека, послужило мне наглядным уроком того, что нельзя безоглядно отмахиваться от смутных и невнятных намеков, кажущихся на первый взгляд простым обманом зрения. С недавнего времени слишком хорошо чувствовал я незримое присутствие тайных, неведомых сил, неудержимо распиравших меня изнутри, чтобы хоть на йоту усомниться в реальности того сокровенного процесса, который творился во чреве души моей.

Постигать дух буквы, а не просто считывать слова со страниц книги, родить в себе того всеведущего двойника, который истолкует мне темные речения инстинктов, - вот где сокрыт ключ к безглагольному языку собственного Я.

«Есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат»[63], - вспомнились мне слова псалма вышним подтверждением этой внезапно вспыхнувшей в моем сознании мысли.

«Ключ, ключ, ключ», - машинально шептали губы, пока я, ошарашенный странным озарением, лихорадочно пытался уяснить для себя его непонятный мне самому смысл: ключ, открывающий врата собственного Я?..

«Ключ, ключ, ключ»... Мой мечущийся по комнате взгляд упал на кривой кусок проволоки, который помог мне открыть дверь в студию и который я по-прежнему держал в руке, и жгучее любопытство - куда же ведет тайный ход, закрытый квадратной крышкой люка? - обожгло меня, подобно удару хлыста.

На сей раз желание «всадника» было совершенно очевидным, и я с готовностью его исполнил - вновь пробрался в студию Савиоли и, ухватившись за кованое кольцо крышки, тянул до тех пор, пока массивная плита не поддалась... Поднатужившись, я поднял ее - предо мной разверзлась бездна...

Узкие каменные ступени круто сбегали в кромешную тьму.

Я двинулся в путь.

Медленно, подобно слепцу хватаясь за скользкие, сырые стены, сходил я вниз, а лестнице, казалось, не будет конца. Голова моя шла кругом от поднимавшихся из подземелья отвратительных миазмов, когда же я окончательно потерял счет ступеням, ноги мои погрузились во что-то мягкое, судя по всему, это и было дно бесконечной шахты. Теперь я продвигался на ощупь вдоль какой-то петлявшей из стороны в сторону галереи - повороты, углы, закоулки, то и дело подземный ход разветвлялся, и новые коридоры разбегались и вправо и влево, а мои вытянутые вперед руки то проваливались в глубокие ниши, влажные от плесени и гнили, то натыкались на трухлявые останки древних деревянных перекрытий и каких-то загадочных, никуда не ведущих дверей, то увязали в чем-то столь зловонном, источавшем трупный смрад, что тошнота подкатывала к горлу, и вновь развилки, тупики, повороты и ступени, ступени, ступени - вверх и вниз, вниз и вверх...

Потом повеяло вялым, удушливым запахом перегноя и тлена.

И ни единого проблеска света...

Вот если бы со мной была свеча Гиллеля!

Наконец ноги мои, утопавшие по щиколотку в какой-то мерзкой прелой массе, ступили на твердую почву - ровная,

утоптанная поверхность столь характерно скрипела под подошвами моих башмаков, что я сразу понял: сухой песок.

Итак, можно было не сомневаться, что меня угораздило забрести в один из тех бесчисленных, прорытых в древности ходов, которые с какой-то неведомой целью тянулись во все концы гетто и нередко выводили к самой реке. Впрочем, что уж тут удивительного: добрая половина Праги с незапамятных времен покоилась на подземном лабиринте, исподволь внушая своим обитателям мысли о тайном, запретном, порочном - словом, всем том, что имело самые веские основания скрываться от дневного света.

Сверху не доносилось ни малейших звуков, из чего я заключил, что все еще плутаю где-то под еврейским кварталом, который по ночам как будто вымирает, - странно, мое рискованное странствование по этим непроглядно темным катакомбам продолжалось уже целую вечность! - а оживленные улицы и площади непременно дали бы о себе знать далеким и приглушенным грохотом городских экипажей.

На миг дыхание мое остановилось от ужаса: а что, если я хожу по кругу?! И запоздалый страх уже брал свое, лихорадочной скороговоркой нашептывая на ухо: ведь в любой момент можно провалиться в какую-нибудь яму, оступиться, пораниться, сломать ногу и... и навсегда сгинуть заживо погребенным в этой мрачной преисподней...

А что тогда станется с письмами, спрятанными в моей каморке? Наверняка попадут в руки Вассертрума. И я снова вспомнил о свече Гиллеля, которой мне сейчас так недоставало..

Странно, стоило мне подумать об архивариусе, которого я уже иначе и не представлял, как своим наставником и мэтром, и нерушимое спокойствие сошло в мою душу.