Происшествие в Никольском

– Может быть, я и заблуждаюсь, – сказала Евдокия Андреевна, – может быть. Но вы и меня поймите. Наша троица оттуда с победой не вернется. Они там сломаются. Нет, возможно, Чистяков выкарабкается, но он один. Тут шансы есть. Он придумает что-нибудь для сопротивления среде. Или для приспособления к ней. А Вася Колокольников слаб, слаб для этого. Попадет там в крепкие руки – и все. А Леша Турчков и вообще оттуда не вернется. Такое у меня предчувствие.

– Я вижу, какие это ребята. Но что было, то было…

– Вы понимаете, – сказала Евдокия Андреевна, – к каждому из этих парней – я не беру сейчас Веру, – к каждому из них у меня множество претензий. И простые человеческие претензии есть, и гражданские. Будет случай – я им все выскажу. Вам ничего про это не буду говорить, не хочу, да и не надо. Но они не такие, какими предстали перед вами, они преступники по случаю, а могут стать преступниками на всю жизнь. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю, – сказал Виктор Сергеевич, – и почему вы со мной не очень откровенны, понимаю. Скажу больше – мои мысли рядом с вашими. Но что делать? Случай был…

– А никакое компромиссное решение не возможно?

– Сложно это, сложно… И здесь многое зависит от Навашиной. Ей тогда придется, что называется, вызвать огонь на себя…

– А что вам о ней рассказывали в поселке?

– Да всякое…

– И плохое?

– И плохое.

– Плохому не верьте, не верьте! – заявила Евдокия Андреевна решительно. – Плохое легче всего сочинить. И поверить в плохое легче всего. Вы все взвесьте… И про отца, что ль, ее рассказывали?

– Про отца скорее намекали. Но отец-то тут при чем?

– Отец при чем. Не мог быть ни при чем. Только в Вере материнская порода возьмет верх над отцовской. Убеждена. Мать у нее святой человек. С Вериных лет ее знаю. А лета эти приходятся на войну. Она вообще натура тихая, совестливая. Однажды случилось мне быть с ней на лесозаготовках, ездили под Шатуру, там я ее и поняла. А отцу-то Вериному, Алексею, другую бы жену, с жестким и властным характером, такой бы, может, он и подчинился. И поутих бы, Будорагой бы перестал быть. В поселке его звали Будорагой. У них и род-то, если верить местным преданиям, пожалуй, будоражный. Раньше тут деревня была – Никольское, это там, где церковь и пруд. Навашины, стало быть, деревенские, никольские старожилы. До сих нор вспоминают о подвигах мужиков этой фамилии. А подвиги-то, знаете, все больше бесшабашные и от хмельного настроения. Одно время, в десятые, говорят, годы, их переименовали из Навашиных в Пальтовы. Один из Навашиных поехал в уезд на базар продавать корову и покупать себе зимнее пальто. Продал хорошо, купил то ли тулуп, то ли шубу, выпил на радостях, и так уж ему понравилось, как цыган плясал на базаре под бубен, он в того цыгана влюбился, поил его, а потом шубу ему за бубен отдал. Вернулся в деревню налегке, стучал в бубен, горланил на все улицы. Его, Ивана-то Навашина, и переименовали тогда в Пальтова, даже стали писать Пальтовым. Только в двадцатые годы Навашины вернули свою фамилию.

– Шутники, – сказал Виктор Сергеевич.