Происхождение всех вещей

Если Амброуз поднимал голову и заставал Альму за тем, что она за ним наблюдает, то лишь улыбался. Он был таким бесхитростным, таким кротким и ни о чем не подозревал. Его не настораживало, что она разглядывает его. Он не старался усиленно что-то скрыть. И кажется, не сожалел о том, что поделился с ней своей тайной. Мало того, его отношение к ней стало только теплее. Он уважал ее, поддерживал и помогал ей еще больше прежнего. И неизменно пребывал в хорошем настроении. С Генри, Ханнеке и остальными был терпелив. Правда, иногда он выглядел утомленным, но как иначе, ведь он много работал. Он работал так же усердно, как Альма. И естественно, порой чувствовал себя усталым. Но в другое время казался таким же, как прежде: ее милым, искренним другом. Чрезмерной религиозностью он также не отличался — по крайней мере, на взгляд Альмы. Не считая исправных походов в церковь с Альмой по воскресеньям, она даже ни разу не видела, чтобы он молился. Во всех смыслах он казался хорошим человеком со спокойной душой.

Однако их беседа на обратном пути из Трентона разворошила и распалила воображение Альмы. Она никак не могла осмыслить всего происходящего и жаждала найти убедительную разгадку головоломки: безумен ли Амброуз Пайк? И если Амброуз Пайк не безумен, то что же он такое? Ей было трудно смириться с тем, что чудеса и сказки существуют, но еще труднее счесть своего дорогого друга помешанным. Так что же он видел в те периоды своего прозрения? Что до нее, она никогда не сталкивалась с Божественным и не стремилась с ним столкнуться. Всю свою жизнь она посвятила попыткам понять материальное. Однажды под действием эфира — ей вырвали зуб — Альма увидела, как в голове ее пляшут звезды, однако даже тогда она понимала, что это нормальное воздействие лекарственного средства на разум человека, и эти звезды не заставили ее разглядеть механизмы небес. Но Амброуз во время своих видений не находился под влиянием наркотика. Его безумие было… трезвым безумием.

Долгие недели после своего разговора с Амброузом Альма нередко просыпалась среди ночи и прокрадывалась в библиотеку, чтобы почитать о Якобе Бёме. Работы старого немецкого сапожника она не изучала с юности и теперь попыталась воспринять его труды с уважением и непредвзятостью. Она знала, что Мильтон читал Бёме, что им восхищался Ньютон. Если такие светила узрели мудрость в его словах, если Бёме разбередил душу человеку столь неординарному, как Амброуз, почему бы и ей, Альме, не почувствовать то же самое?

Но в старых текстах она не нашла ничего, что пробудило бы в ней мистическое чувство или любопытство. Для Альмы работы Бёме были полны устаревших принципов, невежественных и оккультных идей. У него был средневековый ум, зашоренный алхимией и безоарами. Он верил, что драгоценные камни и металлы наделены силой и Божественными качествами. Видел знамение Господне в разрезе капустного кочана. Все в мире, верил он, является воплощенным Откровением вечного могущества и Божественной любви. Каждый природный объект представляет собой verbum fiat, слово Господне, созданное Им высказывание, чудо во плоти. Бёме верил, что розы — не символ любви, а сама любовь: любовь в абсолютном обличье. Одновременно верил и в апокалипсис, и в утопию. Миру скоро конец, писал он, но впоследствии человечество окажется словно в Эдемском саду, все люди станут девственниками мужского пола, а жизнь превратится в радостную игру. Но мудрость Господа, настаивал он, женского рода.

Бёме писал: «Мудрость Господа — вечная дева, не жена, а безукоризненное целомудрие и чистота, являющиеся самим отображением Господа… Это мудрость чудес, которым нет числа. В ней Дух Святой узревает лица ангелов… Она дает жизнь всем плодам, но не является плодами в их материальном проявлении; она — изящество и красота плодов».

Всё это казалось Альме бессмысленным. А кое-что ее и раздражало. И уж точно по прочтении этих строк у нее не появлялось желания прекратить есть, или изучать науку, или говорить, либо отречься от телесных наслаждений и начать жить на одном только солнечном свете и дождевой воде. Напротив, труды Бёме заставили ее затосковать по своему микроскопу, по мхам, по осязаемым и конкретным вещам и успокоению, которое они приносят. Почему люди вроде Якоба Бёме не могут довольствоваться миром материальным? Почему не находят удивительным то, что можно увидеть и потрогать и узнать наверняка?

«Настоящая жизнь выстоит в пламени, — писал Бёме. — А после тайны начнут открываться одна за другой».