Происхождение поэзии скальдов

Ведущий жанр поэзии исландских скальдов – драпа, ведущий жанр иранской поэзии – касыда. И касыда и драпа по содержанию обычно панегирик, восхваление правителя, его подвигов, его щедрости и т. д. В силу этого и касыда и драпа часто по существу произведения злободневно-политические, как бы выполняющие функцию передовой статьи в прессе, оставаясь в то же время «высокой» поэзией (42). Вместе с тем, определяющий признак жанра и тут и там все же не содержание, а форма: и касыда и драпа – в сравниваемых литературах наиболее сложная и «большая» форма, т. е. форма, требующая наибольшего искусства, ограниченная рядом жестких правил в отношении композиции, метра, рифмовки и т. д.

И касыда и драпа жанры, в которых вычурность и замысловатость доходят до геркулесовых столпов, причем крайняя условность и консерватизм сочетаются в этих жанрах с требованием новизны выражения. И в касыде, и в драпе количество допустимых риторических приемов, которые фиксированы так же как метр и рифмовка, умножается посредством комбинирования формальных элементов во всевозможных сочетаниях. Одним из частных случаев является сходство между Háttatal Снорри Стурлусона и касыдой Кивами Мутарризи, которая, подобно Háttatal, одновременно и стихотворная поэтика, иллюстрирующая всевозможные риторические приемы, и панегирик (43). Совпадение в объеме этих поэм (сто одна виса в Háttatal и сто два бейта в касыде Кивами), конечно, совершенно случайно. Было бы неудивительно, однако, если бы обнаружились совпадения и в поэтической фразеологии или терминологии.

Совпадения могли бы обнаружиться и в биографиях поэтов, поскольку сходной оказывается социальная функция поэзии, отношение поэта к его заказчику и покровителю – конунгу, ярлу, шаху или султану. Характерно также, что и тут и там большое значение придавалось способности личного поэта импровизировать стихи. Аналогию скальдическим lausavísur представляют собой иранские qit'a, которые тоже часто выдавались традицией за импровизацию (44). Анекдоты о поэтах, собранные в так называемой Чахар-Макала, ярко иллюстрируют роль импровизации в иранской личной поэзии (45).

Однако исландская и иранская поэзия развивались в существенно различных социальных условиях. В Иране той эпохи элементы феодализма сочетались с рабовладением и, возможно, пережитками более архаического строя, но, в отличие от Скандинавии раннего средневековья, там уже существовали города с населением в сотни тысяч человек и централизованные государства с многочисленным чиновничеством. Естественно поэтому, что поэзия скальдов все же значительно архаичнее иранской средневековой поэзии.

Скальд еще далеко не в такой степени профессионал и чиновник, как иранские авторы касыд. Он значительно более независим. Вместе с тем его кеннинги более традиционны и условны, чем риторические фигуры иранских поэтов и черпаются из более узкого тематического круга. В его драпах отсутствует философская отвлеченность и любовная тема, характерные для многих иранских касыд. Наконец, он еще не знает письменности, тогда как иранские средневековые поэты обладают книжной ученостью.

Но в странах Востока, в силу застойности их социального уклада, архаические литературные формы очень живучи. В сущности, варварская гипертрофия формы, особенно характерная для панегирической поэзии, продолжает жить и в том, что принято называть – объясняя таким образом национальными особенностями литературное явление, имеющее социальные корни – «восточной витиеватостью», в широком смысле.

На Западе генеральная линия развития литературы была иной. Там уже в средние века поэзия скальдического типа, как ведущее направление в литературе, была невозможна. Однако отдельные элементы скальдического отношения к форме и содержанию нетрудно обнаружить в западном средневековом искусстве.

Не является случаем структурное сходство скальдического кеннинга с аллегорией – излюбленным приемом средневекового искусства (46).

Параллелью к скальдическому отношению к слову является то использование всех возможностей слова, тот средневековый «вербализм», на который указывает М. Элен (47).