Происхождение боли

— Я знаю, — её губы покраснели и припухли, она облизнула их и продолжала, — На глазах Бастет вы осмелились выбирать между любовью и гордыней, предпочли делу супруга дело палача; тогда богиня вам ещё благоволила и хотела вашей радости, она своею властью разбудила сердце желанной вам женщины, а вы отвергли этот дар…

— Да, было слишком поздно!..

— Значит, вас уже постигла смерть? — горячая рука нырнула в прореху на одежде Армана, вжалась в грудь, врезалась ногтями — Нет, сердце бьётся, лёгкие шумят.

— Я-х… я готов исправить, искупить… сейчас!.. — от вновь взметнувшегося вожделения он не чуял ног и языка.

Слишком просторная одежда спала с плеч тщедушной ясновидицы, и вдруг её ладони, всё ещё льнущие к чужому телу, остыли, словно окунувшись в дикую воду, а спина под обнявшими руками стала твёрдой, как у черепахи. «Нет!» — воскликнула, но Арман лишь яростней тёр её бока и бёдра, целовал её подбородок и шею. «НЕТ!» — загудело откуда-то из утробы, и толчком прозрачных рук-тростинок крупный, кряжистый, до озверенья возбуждённый человек был отброшен, как мешок шерсти. Он сильно ударился копчиком, от боли в глазах потемнело, а, прозрев и опомнившись через пару мгновений, бывалый солдат увидел, как его гостья, корчась на коленях, плача, подгребает к животу комканую, топтаную тряпку. «Волчица!» — просипел маркиз и выбежал, зажмурившись, помчался не разбирая направления, но, настигнутый новым ужасным криком, вернулся; в дверях остолбенел: обнаженная женщина, лицом свергающая, телом попирающая представления о красоте, вся истощённая, лежала на спине, меж ног зажимая бесформицу рубашки, во многих местах потемневшей от влаги. Воздев руки, она чертила по воздуху круги тающего света, и из глаз её — открытых ли, закрытых ли? — сквозило бело-голубое сияние. Она громко, со стенанием дышала. Прошла минута, другая… Арман вновь совладал с собой, подкрался, уцепил кончик проклятой максовой одежды, вытянул, отбросил…

Анастази сразу уронила руки вдоль тела, опали её колени; померкли, сомкнулись глаза.

Оставить её так? Вновь прикоснуться к этой стихии в женском облике? Арман пощупал ладонью пол. Только заверил себя, что на таком не простудишься, как гостья жалобно закашляла. Пришлось переложить её на диван, прикрыть — чем? Хоть скатертью. И наконец-то прочь!

Как разыгрались нервы! — вдалбливал себе Арман, — Ведь надо же такому привидеться! Всё эти чёртовы биомагитные поля, дразнящие нашу тоску миражами: кому мерещится нимб над уткнувшейся в молитвенник соплюшкой, кому — крылья за спиной у дамочки за фортепиано, кому — !.. Бросился на кушетку, крикнул слуг: «Сахар!.. Ира!.. Санглотье!.. Сигары кончились!..». Плюнул на свечку, промахнулся, повернулся на другой бок…

Проснувшись, не узнал своего кабинета. Или своего зрения, вдруг ставшего собачьим. Кругом серо, угловато, неуютно как в тюремной камере, а всего-то пропали портьеры…

— Сигар, гаспадын, — доложил, поглаживая заветный ящик, Сахар, офранцуженный эфиоп.

— А где?…

— Занъвэскь? Их взяла сэбэ на пылатье гаспажа Анастъзи.

— Вы уже познакомились!.. Где она?

— Гуляйт па дому.

«Волчица! Как она его любит! — думал Арман, пока денщик Ира, худосочный бритый баск с тремя центральными резцами, вместо двух, лил ему на спину и голову холодную воду, — От тряпки, бывшей на нём почти месяц назад, не больше трёх часов, — вся изошла похотью!.. За что? И каково это — быть так любимым?…».

Оделся, как на летнюю прогулку: песочная тройка, белый галстук; завтракать один не сел, пошёл искать Анастази. Она была в бибиотеке и в третьей ипостаси, в какой невозможно было вообразить герцогиню де Ланже, — из тяжёлых длинных портьер она соорудила себе иконописный наряд: зелёное покрывало поверх пышной багряницы, подпоясанной толстым шнуром от сонетки; лоб милосердно завешан золотистой бахромой. Она сидела на стремянке, и листала дорогой сборник цветных гравюр, посвящённых Египту.

— Доброе утро, сударыня, — церемонно поздоровался Арман, ища на её лице признаки стыда за вчерашнее.

— Здравствуйте, — спустилась на пол, отложила увесистый альбом.

— Вы любите книги? («А она?…?»)

— У вас мало хороших книг.

— Следовательно, много плохих, потому что вообще-то их всё-таки много… Чего вы не нашли в моём собрании? какой хорошей книги, например? — обиделся.

— Данте Алигьери…

Арман почти не глядя выхватил из частокола фолиантов «Божественную комедию».

— Это не то.

— Вот и «Пир», и «О монархии»…

— А самая ранняя его книга — «Новая жизнь»?… Максим подарил её мне на первую годовщину нашего союза. Он сам её перевёл и написал от руки, убрал в красивый переплёт…

— Сам — перевёл? Что, и сонеты тоже?

— Да. Я видела другие, магазинные издания. Они не совпадают… Каждый год он преподносил мне новую книгу, переводил даже с персидского и с индийского.

— Где же теперь эти раритеты?

— Я все их уничтожила, сожгла, — на губы и подбородок Анастази набежала горестная кривь и рябь, — когда… он ушёл от меня.

— Но, кажется, вы снова вместе?

— Смеётесь надо мной! Неужто вы не видите, что я совсем одна!?

— У вас не родственников?