Происхождение

Опять прощайте, усмехнулся Авила. Он уже тысячу раз слышал это от разных утешителей и монашек, которые опекали его после трагедии в соборе.

Чтение закончилось, и в соборе зазвучали торжественные органные аккорды. Все вдруг одновременно встали, и Авила тоже инстинктивно поднялся, вздрогнув от острой боли. Открылась незаметная дверь за алтарем, из нее появился человек, и по толпе пробежала волна восхищенных вздохов.

Ему было за пятьдесят. Царственная осанка, благородные манеры, властный взгляд. Он был в белой сутане, золотой пелерине, с вышитым узорным поясом, на голове – папская тиара, украшенная самоцветами, pretiosa[96]. Казалось, он парит в воздухе, выходя на авансцену перед алтарем с простертыми к прихожанам руками.

– Это он, – благоговейно прошептал Марко, – папа Иннокентий Четырнадцатый.

Он называет себя папой Иннокентием XIV? Авила знал, что пальмариане признают всех пап вплоть до Павла VI, который умер в 1978 году.

– Мы как раз вовремя, – сказал Марко. – Сейчас он начнет проповедь.

Папа миновал возвышение с алтарем, проплыл мимо амвона и сошел вниз, чтобы оказаться на одном уровне с верующими. Поправил петличку с микрофоном, простер руки и тепло улыбнулся пастве.

– Доброе утро, – проникновенно, почти шепотом сказал он.

И прихожане дружным хором прогудели в ответ:

– Доброе утро.

Папа продолжал двигаться от алтаря, приближаясь к пастве.

– Мы только что слушали чтение Евангелия от Марка, – начал он. – Место, которое я выбрал специально. Ибо сегодня хочу поговорить о прощении.

Папа подошел к Авиле и остановился в проходе рядом с ним, всего в нескольких сантиметрах. Но он смотрел вперед, не опуская взгляда. Авила неуверенно поглядел на Марко, тот ободряюще кивнул.

– Мы против всепрощения, – сказал папа, – потому что порой преступления против нас кажутся нам непростительными. Когда кто-то убивает невинных людей из слепой ненависти, должны ли мы, как учат нас некоторые церкви, подставлять другую щеку? – В соборе воцарилась звенящая тишина. Папа заговорил еще тише. – Антихристианские экстремисты взрывают бомбы во время утренней мессы в кафедральном соборе Севильи, и эти бомбы убивают невинных матерей и детей. Разве такое можно простить? Бомбы взрываются на войне. И эта война не только против католиков. Не только против христиан. Это война против добра, это война против… самого Бога.

Авила закрыл глаза, пытаясь избавиться от нахлынувших страшных воспоминаний, гнев и отчаяние с новой силой сжали ему сердце. Почти задыхаясь от ярости, Авила вдруг почувствовал, как рука папы мягко легла ему на плечо. Он открыл глаза. Папа не смотрел на него. Но это прикосновение укрепляло и ободряло Авилу.

– Мы не можем забыть Terror Rojo[97], – продолжал папа, не убирая руку с плеча Авилы. – Во время нашей Гражданской войны враги Господа жгли испанские церкви и монастыри, они убили более шести тысяч священников, замучили сотни монахинь, заставляя их глотать четки, а потом насиловали и сбрасывали в шахты, где несчастные находили свою смерть! – Он умолк, давая пастве время обдумать его слова. – Такая ненависть не исчезает со временем. Напротив, она крепнет, становится сильнее и, словно раковая опухоль, ждет своего часа. Мы никогда не победим такое зло под знаменем «всепрощения».

Он прав, подумал Авила. Как человек военный, адмирал знал, что «мягкость», проявленная в отношении одного проступка, – верный шаг к полному развалу дисциплины.

– Я считаю, – продолжал папа, – что в некоторых ситуациях прощение может быть опасным. Если мы прощаем зло, то тем самым даем ему возможность умножаться и распространяться. Когда на акт насилия мы отвечаем актом милосердия, мы поощряем наших врагов к совершению новых актов насилия. Настала пора, когда мы, как Иисус, должны изгнать менял из храма, опрокинуть столы их и сказать: «Возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли»[98].

Правильно! – хотелось крикнуть Авиле. И все прихожане закивали в знак одобрения.

– Но разве мы делаем так? – вопросил папа. – Разве Римская католическая церковь опрокидывает столы менял, как это делал Иисус? Нет, и еще раз нет. Сегодня, сталкиваясь с самым страшным злом, мы ничего не противопоставляем ему, кроме прощения, любви и кротости. Мы поощряем зло. И оно растет и крепнет. В ответ на новые преступления против нас мы что-то мямлим на языке политкорректности: мол, преступник стал преступником из-за тяжелого детства, нищеты, или пострадал от насилия близких. А сам он в своей ненависти не виноват. Довольно! Пора назвать вещи своими именами. Зло есть зло! И против зла надо бороться!

Внезапно раздались аплодисменты. Авила не помнил, чтобы такое случалось на католических службах.