Прогулки с Пушкиным

“Непристойно Поэту надевать на благородное лицо свое харю Косичкина и смешить ею народ…” – выговаривал позднее, поджав губы, педант Катенин. Но Пушкин любил маскарады, мистификации, пастиши. Недаром он мечтал анонимно выпустить “Капитанскую дочку”, будто бы ее намарал бывший прапорщик Гринев. Оттуда же вылетели покойный Белкин, “Рославлев (Отрывок из неизданных записок дамы)” и многое другое. Пушкин завидовал Мериме, надувшему самого Пушкина, и уважал “Письмовник” Курганова с “полезнозабавным вещесловием” и “замысловатыми повестями”. Последуем его примеру.

В новейшем “Волшебном кабинете” (СПб., 1810) среди прочих диковин значится задача – как “произвесть на бале всеобщий смех”: “Для произведения сего действия надлежит заранее усыпать пол той комнаты, где танцовать намерены, черемичным порошком, который, когда откроется бал, от шаркания и длинного женского платья и поднявшись с пылью вверх, заставит все собрание чихать и смеяться”.

Но как раздобыть нам сейчас черемичный порошок? И где длинные у дам туалеты? Зато не вызывает сомнений и вздорных кривотолков второй сногсшибательный опыт из того же “Кабинета” – скинуть железные цепи с ног с помощью обыкновенной веревки. Эффектно и просто преподносится концовка: “Чтобы сей фокус был забавнее, то можно наперед похвастаться, что ты некогда и негде был заключен в оковы и силою искусства своего освободился”.

Силою искусства? Силою, прямо сказать, поэтического слова…

К кому и к чему только ни прилепляется наш Пушкин! Один его великий сподвижник настаивал, что Пушкин был тем особенно славен и любезен народу, что в подражание Жуковскому и С.Михалкову досочинил гимн “Боже, царя храни”. И сделал это, представьте, в семнадцатилетнем возрасте…

Другой старик-диссидент, умирая в тюремной больнице, не уставал повторять, будто Пушкин потому знаменит, что “вслед Радищеву восславил он свободу и милосердие воспел”.

А третий прочел по складам “Клеветникам России”, да как вдарит по клавишам: “Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык?”

Между тем над всеми заказами у Пушкина струится голубой немеркнущий свет: “Веленью Божию, о Муза, будь послушна…” И если уж искать у него охранительные мотивы, то стоит вспомнить в первую очередь Пимена и Татьяну. Ну еще, на крайний случай, Савельича. Гоголь, к своему стыду, сумел предложить лишь двадцатипудового Тараса Бульбу. Толстой рекомендовал Платона Каратаева. Достоевский – Алешу, Зосиму и князя Мышкина. Истинная роль этих героев – в их бескорыстной, бесплотной, даже у сумрачного оратора Тараса Бульбы, отрешенности от жизни. И Татьяна, и Савельич, и Мышкин, и Пимен, и Платон Каратаев, и Алеша Карамазов – иными словами, все наши возвышенные идеалы в литературе прошлого века – не люди, а скорее духи, парящие над Россией и Россию охраняющие, Россию осеняющие в виде призрачного тумана, но в ее реальный, телесный состав почти не входившие. А так, сверху летают. Без них России бы не было. Но практическая, нормальная российская действительность без них превосходно обходится. Это, повторяю, лица не от мира сего, это “гении” России, и место им в легендах, в монастыре, на том свете. Не на очарованном же страннике замешивать и строить державу.

Из предметной же материи Пушкин крепче всего привязывался к старинному патриархальному быту допушкинских времен: “Они хранили в жизни мирной привычки милой старины” (какое протяжное, на две строки, завораживающее “и-и”). Воображаю, как было бы ему утешительно читать “Рассказы бабушки” (Елизаветы Петровны Яньковой), доживи он до их публикации. “Помнить себя стала я с тех пор, когда Пугачев навел страх на всю Россию. Как сквозь сон помнятся мне рассказы об этом злодее… Так что и ночью-то бывало от страха и ужаса не спится: так вот и кажется, что сейчас скрипнет дверь, он войдет в детскую и нас всех передушит. Это было ужасное время!”

Похоже на сон Гринева. Бабушке тогда исполнилось всего четыре года… Впоследствии ей довелось познакомиться с другой бабушкой, которая сетовала на своего увальня-внука.

“Иногда мы приедем, а он сидит в зале в углу, огорожен кругом стульями: что-нибудь накуролесил и за то оштрафован, а иногда и он с другими пустится в плясы, да так как очень он был неловок, то над ним кто-нибудь посмеется, вот он весь покраснеет, губу надует, уйдет в свой угол и во весь вечер его со стула никто тогда не стащит: значит, его за живое задели и он обиделся; сидит одинешенек. Не раз про него говаривала Марья Алексеевна: «Не знаю, матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умен и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком; то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется и расходится, что его ничем и не уймешь; из одной крайности в другую бросается, нет у него середины. Бог знает, чем все это кончится, ежели он не переменится». Бабушка, как видно, больше других его любила, но журила порядком: «Ведь экой шалун ты какой, помяни ты мое слово, не сносить тебе своей головы».