Некто дал мне на днях то, что заключено в этой шкатулке, сказав, что это сладкий лимон. По моему мнению, это на самом деле просто лимон, однако я решил послать его вам. Если это сладкий лимон, то я никогда не видел такого большого. Не знаю, прибудет ли он к вам в хорошем состоянии. Если да, то попробуйте его и дайте мне знать, когда будете писать, что это было, потому что я не могу поверить, что сладкий лимон может вырасти таким большим. Маленький лимон, который лежит вместе с ним, только для заполнения коробки. Я также посылаю немного роз и цветов апельсина, чтобы вы могли посмотреть, каковы они здесь. Все это время ко мне приходили калабрийцы и приносили маленькие букеты то одних, то других цветов, и много дней это были фиалки. Нарциссов здесь нет. Если бы они были, я думаю, они цвели бы до сей поры, потому что все остальное уже отцвело.
Это Филипп, неизвестный истории: человек, любящий цветы, приходящий в восторг от песен соловьев, услышанных из окна, волнующийся за благополучие детей и с восторгом узнающий, что у маленького Филиппа прорезался первый зуб. Но ничто не в силах рассеять традиционную картину ханжи из Эскориала, не доверявшего никому, никогда не открывавшего своих истинных чувств, человека, чья жизнь управлялась убеждением, что он избран Богом сражаться — вместе с папой или без него — за католическую веру. Его невозмутимость была легендой даже при жизни. Французский посол однажды заметил представителю Венеции: «Король таков, что не шевельнется и не выкажет ни малейшего изменения в лице, даже если в его бриджи заберется кошка!»
Последние записи о Филиппе, сделанные доктором Мараньоном, не сообщают ничего, что могло бы развеять мрачную картину. Как и все прочие короли и принцы того времени, он узаконил государственные убийства, известные как «экзекуции», и это должно удивлять и шокировать нас меньше, чем шокировало предыдущие поколения, поскольку в наше время те же самые убийства назвали «зачистками» или «устранением». Мне кажется невозможным представить Филиппа ужасным людоедом, как делали многие. Я действительно верю, что некоторые люди заходят сюда, как заходили бы в «комнату ужасов», заранее готовые к шоку. По-моему, наш век — с его охотами на ведьм, его вездесущей шайкой шпионов, его театральностью, пропагандой и разделением мира на два лагеря — должен лучше понимать эпоху и проблемы Филиппа II, в отличие от большинства поколений.
Вы выходите из комнаты, где Филипп сидел за письменным столом и правил миром с помощью листков бумаги, в маленький альков, где он умер, как христианский мученик. Это темная ниша, ровно такого размера, чтобы вместить кровать под балдахином. Лежа в кровати, Филипп мог смотреть в окно и наблюдать, как священник совершает богослужение в высоком алтаре церкви напротив. В этом, как и во многом другом, он был копией своего отца. Окна императорских покоев в Юсте точно так же выходили на алтарь церкви.
Когда Филипп понял, что умирает, он возблагодарил Господа и приказал, чтобы череп с золотой короной на нем поместили там, где он сможет его видеть. Хотя король испытывал тяжелейшие телесные муки и оставался в таком состоянии более месяца, он продолжал заботиться о своей смерти и похоронах, отдавая распоряжения и даже определяя, сколько потребуется черной ткани для драпировок церкви. Привычка все делать самому оставалась с ним до самого конца. Ему уже приготовили наружный гроб — из древесины разбитого старого галеона, именовавшегося «Cinco Chagas», или «Пять ран», который сражался с турками. Корабельное дерево — андира из Южной Америки — настолько обветрилось и просолилось, что стало твердым, как сталь. Наконец сделали и внутренний, свинцовый гроб: его принесли в Эскориал и поставили так, чтобы король мог его видеть.