Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара

Дом Ракушек оказался для меня одной из самых запоминающихся достопримечательностей Саламанки. Стены этого старинного дворца покрыты раковинами морских гребешков, красиво вырезанных в камне и размещенных в тринадцать симметричных рядов, один над другим, на весь фасад, и таких выпуклых, что каждая ракушка отбрасывает длинную тень. Этот дом бесчисленных солнечных часов, триумфальное решение проблемы разбиения сплошной стены тенью — трудность, с которой сталкивается каждый, кто строит в солнечной стране.

Потом, в числе многих других зрелищ, я увидел старинный лекционный зал Луиса де Леона [152]в университете, который сохранили таким, каким он был четыреста лет назад. Вы садитесь на жесткую деревянную скамью, и вам рассказывают известную историю возвращения Луиса де Леона после пяти лет заключения в тюрьмах инквизиции. Его лекционный зал был набит битком. Все гадали, что он скажет. Оглядев публику, которую не видел пять лет, он начал: «Dicebamus hesterna die…» («В прошлый раз мы остановились…»)

Я снова возвращался в мадридское пекло. Там оказалось даже жарче, чем я помнил, если такое возможно. Ничто не могло утолить моей жажды. Я пил horchata de chufas [153], пробовал helados [154]и заказывал granizada, но жажда не уходила. Люди сидели в неподвижном воздухе до рассвета, музыка flamencoвопила из окон пятого этажа многоквартирного дома, и ни дуновения ветерка не прилетало со Сьерры по ночам.

Ожидая день или два рейса в Барселону, я сделал то, о чем мечтал несколько недель: снова поехал в Эскориал и остался ночевать в тамошнем отеле. Воспоминания об этом сером дворце преследовали меня. Он запал мне в душу. Чем больше я думал о нем, тем полнее уверялся, что это одно из величайших строений в Испании. Теперь я увидел разный Эскориал: в утреннем свете, в палящем зное дня и под звездами — перед ним прогуливались люди, смеясь и болтая в ночном paseo. Эскориал больше не отталкивал меня и не был ни жесток, ни надменен; и я понял, что это — возможно, лучшее в Испании выражение кастильского духа.

§ 8

Я летел в Барселону рядом со светловолосым юношей, который, похоже, учился английскому у Мориса Шевалье [155]. Он был разговорчив, неуемен и трогательно юн. Он раздражал меня своим обхождением: так брат милосердия, надеющийся на вознаграждение, мог бы обращаться с почтенным инвалидом, балансирующим на краю могилы. Но когда я разъяснил, что вполне способен нести свой багаж, люблю сидеть на сквозняке и могу сам получить все, что захочу, он успокоился и стал вполне приятным мальчиком. Он оказался швейцарским студентом-медиком, и ему было восемнадцать лет. Года три назад родители взяли его на каникулы в Испанию, которая произвела на него такое впечатление, что единственной мечтой юноши стало вернуться сюда. Однако отец противился этому и не дал ему ни гроша. Тогда юноша решил добыть необходимые деньги во время каникул и более двух лет работал в свободное время. Он продавал мороженое на улицах и работал на кухне в гостинице, разносил почту под Рождество и помогал на стоянке для автомашин — брался за все случайные работы и наконец собрал достаточно денег. Здесь юноша остановился у испанских друзей и на этом значительно сэкономил. По железным дорогам он путешествовал третьим классом, и полет в Барселону стал его единственной роскошью.

Непредсказуемость человеческого рода — одна из его величайших притягательных сил. Я бы ни за что не поверил, что в этом тощем юнце могут скрываться такой душевный порыв и энергия, и сказал, что отец должен гордиться им.

— Мой отец! — воскликнул он. — Да он даже не станет разговаривать со мной.

Я просил, что так привлекает его в Испании.

— О, все. Люди и то, как они живут, сама страна, старые города, церкви, бои быков. Это для меня новый мир. Он так отличается от Швейцарии.

— А ты католик? — спросил я.

— Нет.

— Может быть, se~norita? — предположил я.

— Да нет, ничего подобного! — возразил он.

— Ты находишь Испанию романтической страной?

— Наоборот, она хладнокровная, деловая и реалистичная. Это-то мне и нравится.