Прогулки по Европе

Это было приятно и трогательно. Но подлинного значения происходящего я тогда, конечно, еще совершенно не понимал. Я узнал о нем лишь много позже. Мне объяснили, что по швейцарским законам тот, у кого нет трех месяцев стажа, не имеет права пропустить более 15 дней по болезни. Декан мне сочувствовал и помогал, как мог. Но он был бы бессилен при малейшей жалобе со стороны хоть одного студента на то, что не состоялась такая-то лекция. В этом случае вся мощь швейцарского закона неумолимо заставила бы декана немедленно меня уволить. И студенты это свое могущество знают. Это значит, что я получил от них не открытку, а охранную грамоту: 17 подписями они показали мне, что мне не нужно опасаться никакой беды с их стороны!

«Ты ничего не понимаешь! – втолковывал мне потом Маркиш, – ты небось думаешь, что так и надо. Но это же Женева! Они же здесь никогда ничего подобного не делали!».

Так что после 15 дней разрешенного отпуска мне предстояло самовольно пропустить несколько занятий, пользуясь доброжелательством студентов, а дальше на мое счастье шли новогодние каникулы.

Швеция

21 ноября 1992 отъезд из Женевы. Германия, Дания, паром в Швецию. В пути приступы становятся все чаще. 22-го Стокгольм, встречает Йенсен. Потом Упсала, встречает Улла.

24-го в больницу. Упсальская больница оказывается целым городом внутри города, со своими улицами, площадями, вертолетными площадками на крышах корпусов. Главный хирург кардиологического отделения Ханс-Эрик Ханссон: «Your case is ordinary, операция будет 26-го». Желтоволосая валькирия Ульрика, лет девятнадцати, похлопывает меня по плечу и хохочет: «Вот душ, а вымыться поможем!» Напротив койка флорентинца, который теперь живет в Швеции.

Осмотры у врачей. Один из них весело мне говорит: «Ну что же, я вижу, вы здоровый человек, который нуждается только в четырех-пяти шунтах (bypasses) на сердце». Вручают мне толстенный фотоальбом: «Вы должны познакомиться со всеми деталями предстоящей вам операции». Раскрываю наугад – и сразу становится ясно: если я изучу этот альбом, то до операции могу и не дожить. Прошу разрешения изучать альбом не в кабинете, а на диванчике в коридоре. Там переворачиваю его кверху ногами и листаю. В таком виде фотографии уже нестрашные – а все видят, что я свое отрабатываю. Впрочем, один разворот все же заклеен – я думаю, заклеили после того, как кого-нибудь после именно этой картинки увезли в реанимацию.

Потом, когда операция была уже далеко позади, я таки посмотрел этот альбом – и понял, сколь предусмотрительно поступил вначале. Самой душераздирающей оказалась, между прочим, не фотография развороченной грудной клетки, а сцена, где над совершенно целым еще пациентом навис врач в синей робе, как у ремонтных рабочих на мостовой, с чем-то вроде огромного отбойного молотка, которым он, держа его двумя руками, распиливает пациенту грудину.

(Сергей Юрский позднее в гостях у Маркиша рассказывал: Евстигнеев 1 марта 1992 года еще играл в Москве спектакль. 2 марта он уже был в Лондоне – приехал на операцию шунтирования. Деньги ему выделило министерство. 4 марта врач стал объяснять ему, как будет делаться операция – все детали. Сразу после беседы начался приступ, далее кома, и ничего больница уже не смогла сделать.)

25 ноября. Флорентинца утром увезли на операцию. Моя очередь завтра. Настроение весь день странно легкое, какое-то бесстрастное, туповатое. Написал длинное письмо Гелескулу; писал с большим удовольствием.

Потом меня не раз спрашивали: не страшен ли был день перед операцией? Но как раз в этом смысле мне очень повезло: все предшествующие недели страх был только в том, что операция по той или по другой причине сорвется. А причины эти появлялись одна за другой: швейцарские законы, отсутствие денег, туберкулезный контроль, советская власть, визы трех стран… Какой после этого еще мог остаться страх перед операцией, когда это была такая немыслимая удача – пробиться сквозь все эти препоны!

Анализы, души, бритье груди и ног. Два душа подряд так подкосили, что заснул раньше, чем принесли снотворное. Утром нашел эти снотворные таблетки на тумбочке.

26 ноября, четверг. Разбудили в 6 часов. Состояние бездумное. «А теперь мы вам вколем морфина для спокойствия». Лежу – вроде не берет. А потом сразу какой-то подвал. Рядом Лена стоит. Спрашиваю: «Is the operation over?» Говорят: да. Лена переводит кого-то из врачей: «Углекислый газ делает его усталым». Говорю: «This is not very beautiful Russian».

Надо мной стоит врачиха-полька Эва, дает мне команды по-польски. «Он же русский – должен понимать по-польски!» Язык не ворочается. Лена рассказывала, что изо всех мест торчали трубки и что я страшным образом оскалился – она сперва испугалась, а потом поняла, что это была по замыслу улыбка: дескать, вот как всё замечательно.