Прогулка в Луну

Отошед от унылого создания, бывшего предметом нашего разговора, я продолжал следовать за моею путеводительницею мимо сидящих дам и кавалеров. На некоторых из них Александра Филипьевна обращала особенное внимание, сообщая мне целую жизнь одних и краткие замечания о других. Все, казалось, были ей известны как морально, так и в отношении житейском: ремесло ворожеи и дар ясновидения придавали большой вес ее рассказам. Много дивных повестей узнал я в тот вечер — они составили бы целые томы — и когда-нибудь я расскажу их тебе. Тут были имена без душ и души с изношенными именами; лица с известностью отжитою и знаменитости в будущем; плешивая юность под париком и старость в узких панталонах, с выкрашенными щеками; мелочные страсти под личиной великодушных идей, невежество, нашпигованное обрывками энциклопедических знаний, старые истины в новых платьях, идиллия Геснера[9] в корсете и чувство с умом на дне винного стакана. Тут безнравственность проповедовала о святости добродетели, порок прикидывался невинной овечкой, молодость, которая любит и боится в том сознаться, и старость, которая не любит, но по старой привычке волочится за любовью; больше ума, нежели сердца, больше заемных мыслей, чем ума, больше слов, чем мыслей, больше шарканья, чем слов и, наконец, больше скуки, чем действительного удовольствия. Физиогномия общества была бесконечно разнообразна, чего я прежде не замечал под влиянием действительной жизни и мелочных позывов страстей. Но тут, присутствуя в сборище, так сказать, только наглядно, отчужденный от действительного мира, видя его как будто в диораме, имея другого Diable boiteux[10] к моим услугам и собственную способность все уразумевать и провидеть, я внимательно наблюдал выражение светской физиогномии в малейших ее отношениях. Грустно было развязывать узлы моих собственных верований в прекрасное при поверке видимого прекрасного с действительностью скрытою, но, право, не менее грустно было поднимать завесу, отделяющую мир фантастический, или кажущийся, от мира существенности, и видеть лишь развалины, где являлась полная жизнь, обрывки поэмы, где казалась целая блестящая эпопея, стон уязвленной души, где видится счастие, нестройную музыку, исполненную музыкантами с завязанными ушами, прекрасную картину, закиданную грязью, талант под пятою и громкое одобрение крикливой, а тем более золотой посредственности…

— Я судия изящного! — кричал один. — Разрушайте минувшее, созидайте новые храмы, не думайте о правилах — я правило!

— Разве правило, с помощью которого изящное сядет на мель или захлебнется от пресной воды! — отвечал другой. — Не слушайте его, внимайте мне: я нашел истину-абсолют; хотите ли узнать тайну делать золото? заплатите мне миллионы! кто даст больше? Господа! сюда — кто больше?

— Я дам больше всех, — кричал кто-то из толпы, — но мне нужно убедиться в истине. Из золота делать золото не мудрено; покажи нам истину: не сули журавлей в небе, а дай хотя синицу в руки.

— Господа! всякое предприятие требует предварительно расходов, а тем более такое, где ожидают неимоверные выгоды: не 10, 25, 50 процентов обещаю я торжественно капиталистам, а сто на сто, рубль на рубль, и даже больше, только нужны предварительно деньги!

— Представьте обеспечение, налоги, а капиталы явятся, — отвечали владельцы движимых и недвижимых ценностей.

— Золото, залоги, обеспечение! — продолжал первый крикун. — Все это заключается во мне. Говорю ли я — золотом взвешивают мои слова; пишу ли я — каждый листок служит залогом действительной ценности; мои творения, прошедшие и будущие, вернейшее обеспечение в случае потери кредита или честного банкротства!

— Вздор, вздор! — шумели голоса. — Он шарлатан, он говорит о предметах, вовсе ему не знакомых, проповедует об изящном, когда в нем действительно изящны только самохвальство и непомерная самоуверенность; он указывает вам цели потому, что они ему не по силам, а достигните их, он первым предъявит права на владение и оберет кругом! Он мистифицирует и смехом, и шуткою, и слезою — это Мефистофель! Он журналист, послушаем его! Говорите, говорите!