Прогрессоры

Приграничье осталось позади; патрули встречаются реже. Лянчин цветёт, Лянчин весь покрыт белой кипенью миндаля, алыми сполохами деревьев т-чень и жёлтыми пушистыми облаками златоцветника, который растёт по берегам каналов — вода несёт сладкую жёлтую пыль. Дикий миндаль, кустарник, а не дерево, почти такой же пышный, как и культурный, цветёт розоватыми цветами, растущими целыми гроздьями; его такое множество, что издали заросли напоминают взбитый клубничный крем. Лянчин выглядит мирно и прекрасно — странно думать о человеческих распрях, любуясь этим мирным цветением.

Анну считает, что в город на ночь глядя нам не надо — пока ни к чему привлекать к себе лишнее внимание — и наш отряд располагается в помещении придорожного постоялого двора. Хозяин заведения, немолодой полный человек, я бы сказал, с бакенбардами, искренне любезен: с одной стороны, мы, сомнительная компания, слишком большая, чтобы быть безопасной, разогнали всех постояльцев в две минуты — но с другой, с нами аж трое Львят, и мы намерены заплатить за постой деньгами.

Правда, не очень щедро. Львята могут и вовсе не платить, а волки теоретически должны бы, но практически берут даром всё, что захотят. Поэтому, когда Анну и Эткуру бросают на стойку перед хозяином пару золотых «солнышек», хозяин кланяется так, что едва не встречает ту же стойку лбом: золото! Всё окупится, даже вооружённые девочки и съеденный целым табуном боевых коней стратегический запас «кукурузы».

Постоялый двор после трактиров в Кши-На напоминает полутёмный прокопчённый очажным дымом барак с низкими почерневшими сводами, которые поддерживают гнутые и тоже почерневшие деревянные балки. В «зале для посетителей» — засаленные подушки, глиняная посуда, расписанная жёлтыми и красными спиралями, и не выветриваемый запах дыма и какой-то острой пряности. Хозяин с бакенбардами разогнал своих детей, помогавших ему работать — видимо, опасается даже таких с виду безопасных волков, как мы; прислуживает сам. Лянчинцы с наслаждением пьют из широких чашек обожаемый местный напиток из поджаренных семян плодов т-чень, какой-то пряной травы и мёда — сяшми. Пахнет очень приятно, похоже одновременно на шоколад и на можжевельник — а на вид натуральные чёрные чернила. Я пробую. Сладко и интересно на вкус, но очень терпко, как недозрелые ягоды черёмухи, «вяжет» рот мёртвыми узлами. Похоже, поклонником сяшми мне не быть, но к чему я только не привыкал!

Зато это пойло страшно нравится Ар-Нелю, Юу и Ри-Ё — пока я пытаюсь допить одну чашку, они выпили по две, и вид у них самый гурманский.

— Ну да, — самодовольно говорит Анну. — Это не ваша отрава, это — вещь. В Чангране её варят ещё лучше.

Отряд отдыхает впрок. Анну планирует завтра к вечеру быть в Чойгуре, а на третий день уже в песках, на полпути к Данхорету. Ещё он собирается сменить жеребцов на боевых верблюдов: переход через пустыню может стоить нам трети верховых животных, если сунуться в пески на лошадях северной породы. Любой торговец скотом радостно поменяет лошадь хоть на пару верблюдов — а если нам не нужно на пару, тогда останутся деньги, чтобы запастись провиантом.

Дин-Ли и девочки согласно кивают: жеребцы — быстрее, яростнее в бою, но вынести недельный переход через пески им не по силам, да и груз воды и пищи для людей будет для них чрезмерным. Верблюд — неприхотливая тварь, ест всё, пьёт впрок, тащит что угодно — и к тому же при виде противника флегматичный зверь превращается в живой таран, если не обрезан, конечно. Но боевых верблюдов и не режут.

Спорят, где поменять лошадей. В Чойгуре было бы лучше — лошади быстрее пройдут по Чойгурскому тракту — но цены на Чойгурском базаре запредельны. Покупать провиант в Хундуне выгоднее. Останавливаются на последнем варианте: завтра утром мы отправляемся за верблюдами.

Эткуру жаль вороного. Он мрачен и зол.

— Что за война на верблюдах! Унылые уроды…

— Пустыни ты не видел, брат, — возражает Анну. — Там тебе верблюд — как родной, а жеребец предаст.

— Никогда не видал верблюдов, — говорит Юу. — Тем более, не ездил. Интересно.

— Завтра посмотрите, дорогой мой, — говорит Ар-Нель, улыбаясь. — Вероятно, они потешные.

— Оэ, они уморительные, — говорит Ви-Э, сооружает из пальцев и рукава подобие верблюжьей головы с обвислым носом и крохотными ушами, издаёт гортанный звериный вопль и смеётся. — Миленький, на лошадях мир клином не сошёлся, — говорит она Эткуру, трётся щекой о его ладонь и строит комическую гримаску ужаса. — А твой вороной кусается. Он на меня смотрит, как на сухарь — я его боюсь.

Эткуру невольно улыбается.

Ри-Ё сидит рядом со мной, опираясь спиной на моё плечо. Потихоньку привлекает к себе внимание — ему неспокойно:

— В последние дни вы всё молчите, Учитель… задумываетесь… Беспокоитесь?

— Немного. Просто — наблюдаю и делаю выводы. Мы с тобой — дипломаты Государя, малыш, наше дело — смотреть, а не встревать затычкой к каждой дырке. Ты ведь тоже больше слушаешь, чем болтаешь…

Ри-Ё кивает.

— Конечно. Смотреть, слушать и не соваться… пока не настанет момент, когда выхода не будет.