Программист для преисподней

Совин принялся писать, неразборчиво бормоча себе под нос. Каценович знал, что сейчас друга нельзя беспокоить. Он лишь быстро заглянул тому через плечо, прочел первую готовую строфу, чтобы понять размер стиха, и улегся на спину, глядя в небо. Постепенно им овладело знакомое, хотя и редко возникающее ощущение, что оттуда, из вышины, к нему протянулся прозрачный светло-фиолетовый луч, видимый только ему. Постепенно зазвучала музыка, все громче, все внятнее и отчетливее. Когда мелодия обрела реальную, более-менее законченную форму, Каценович сказал Совину: «я сейчас», и ушел за гитарой. Вернувшись, он забрал наброски у Совина, и дальше началась знакомая обоим любимая работа. Строки переделывали, выбрасывали и переписывали заново, мелодию меняли, подгоняли под размер стиха, а стихи изменяли под музыку. Уже на рассвете сделали аранжировку на две гитары и только тогда остановились, глядя друг на друга красными от недосыпа и возбуждения глазами.

Песня получилась. Она была в меру лирическая, чуточку философская, как всегда у Совина, и без конкретной привязки к трагическому событию вчерашнего дня. Но, зная всю историю, можно было понять, кому она посвящена.

– По-моему, получилось, как ты считаешь?

– Ага. И назовем мы ее «Звезда альпиниста». Так?

– Так-то оно так, – сказал Совин. – Я о другом подумал. Когда ты ее петь собираешься? Сегодня?

– Нет, ни в коем случае. Все слишком узнаваемо, а его ведь даже и не похоронили еще.

– Вот и я об этом. Давай просто покажем ее своим и оставим отлежаться. Споем в других местах, а потом, когда убедимся, что получилось, можно будет спеть ее здесь через год, на этом же фестивале. Тогда это будет уместно. Но не раньше.

– Согласен. Ты прав, как всегда.

– Конечно, прав. – Совин схватил в охапку Каценовича и приподнял его: – Все, пошли спать.

По дороге в лагерь они опять наткнулись на Олежека. Тот, по-видимому, успел еще не раз воспользоваться своим пресловутым стаканом, но не был пьян по-настоящему, а находился в сильнейшей эмоциональной прострации:

– Я вижу, вы что-то написали, признавайтесь!

– А что, вот и первый критик, давай покажем?..

Они уселись друг напротив друга, расчехлили гитары и начали петь. В предрассветном тумане голоса звучали чуть приглушенно, как будто боялись потревожить спящие горы. Интересно, каково это – спеть новую, только что написанную песню, ранним утром в горах, едва нарушая предрассветную тишину? Наверное, это ощущение стоит того, чтобы продрогнуть за всю ночь на склоне с гитарой и блокнотом, и с неизменной сигаретой, прикуренной от бычка предыдущей.

– Ай молодцы! – закричал возбужденный Олежек. – И как вовремя, к месту, как же я упустил, ну не об этом речь. Значит, прямо сейчас идем в оргкомитет. Этой песней мы втроем открываем фестиваль. Нет, ну здорово, это же первая премия, это же Гран-при! Так, давайте сюда текст, надо кое-что подчистить, и вперед.

С этими словами Олежек буквально вырвал у Совина блокнот и начал лихорадочно переписывать слова, приговаривая:

– Вот ведь, есть умные люди, подсуетились, вовремя песенку на горячее написали, а я, дурак, чуть не проморгал, все водку жрал. Ну, ничего, сейчас мы это дело поправим… Только вы, ребята, что-то все тут очень мягко сделали. Надо бы добавить гражданственности, что ли, и послезливее надо. Это ж такое дело, всей Горой переживать будем, – продолжал Олежек, переписывая стихи.

– Да остановись же ты!.. – Каценович, наконец, смог вклиниться в Олежекин монолог. – Видишь ли, мы не собираемся ее петь сегодня.

– Как «не собираемся», а для чего писали? Всю ночь на холоде просидели, такую тему нашли, и петь не будете?! Да кому она завтра будет нужна?! Не морочьте голову, все равно не поверю.

– Правда, Олежек, не будем мы ее сегодня петь, – подтвердил Совин.

Олежек озадаченно посмотрел на Совина. Потом быстро заговорил:

– А, понял… Без меня хотите выступить? Пожалуйста, я не напрашиваюсь. Только когда вы вдвоем на сцену выпретесь, то сами знаете, там от хохота ничего слышно не будет. Тоже мне, Тарапунька и Штепсель.

– Да не в этом дело, Олежек, – Совин попытался объяснить свою точку зрения. – Ты пойми, у людей горе, ты ведь сам Хабибулина знал. Так зачем сейчас, по живому, терзать близких? Пройдет время, уляжется боль, и будем петь эту песню. Тогда она всем понадобится, чтобы память осталась. А писали ее сейчас, потому что именно сейчас, когда болит, и надо писать. Писать, Олежек, но не петь.

– Темните вы что-то, не пойму я вас, – пробормотал Олежек. Потом, решившись, сказал: – Так вы точно не будете ее петь? Ну, и правильно, конечно же, правильно, – и быстро ушел, как будто почувствовал, что где-то опять наливают…