Проездом

Надо попросить Веру Ивановну. Она должна правильно писать, судя по тому, как она читает. Вадима Петровича затруднял не вопрос о ее знании французского языка. Ему не хотелось вводить эту девушку в свою интимную жизнь. Положим, можно употреблять везде местоимение «вы» и называть свою сожительницу «mon amie», что он и делает при посторонних в разговоре. Но все-таки он испытывал некоторую неловкость.

Письмо следует продиктовать сегодня же. Необходимо вовремя предупредить Леонтину и настоять на том, чтобы она не приезжала сюда. Он жалел и о том, что первая его девушка была такая малодушная. Дело идет, кажется, к лучшему, да если б и явилось осложнение, теперь за ним есть хороший уход.

VII

Чтица и добровольная сиделка Вадима Петровича и на этот раз пришла ровно в десять часов, хотя жила в Плетешках, на Разгуляе.

Ее рослая фигура, когда она отворяла половинку дверей, в неизменном темном платье, показалась Стягину гораздо стройнее, чем в предыдущие дни. Ее густые, золотистые волосы были красиво причесаны. Лицо, несколько полное, с приятным овалом, коротким носом и большими серыми глазами, тихо улыбалось, как бы без слов говорило приветствие больному.

Вадим Петрович подумал:

«Почему я ее находил неуклюжею и некрасивою? Она очень видная особа…»

Федюкова держала под мышкой две газеты. Она их покупала по дороге.

— Доброго здоровья, Вадим Петрович, — выговорила она низким, слегка вздрагивающим голосом. — Я с холода, позвольте мне здесь посидеть, я отсюда и читать могу.

— Чаю хотите? — спросил Стягин, как делал это каждый раз.

Этот вопрос о чае начинал их утро. С такими обязательными фразами Стягину было ловчее. Вера Ивановна не говорила ничего лишнего и как бы дожидалась всегда вопроса, но тон ее ответов он находил очень порядочным, и звук ее голоса не раздражал его.

Он знал, что она ему скажет, входя: «доброго здоровья, Вадим Петрович», и уходя: «всего хорошего» — чисто московскую поговорку, которую, еще в его студенческие годы, употребляли многие из товарищей.

Левонтий сам подавал Федюковой чай, всякий раз кланялся ей на особый манер и тихо выговаривал:

— Здравствуйте, матушка-барышня!

Он с нею ладил. При ней он становился расторопнее, даже ночью. В ту ночь, когда Стягину было особенно тяжело, Вера Ивановна показала, как она умеет ходить за больным, какой у ней ровный характер и сколько находчивости.

— Барышня первый сорт! — доложил о ней Левонтий барину, улучив минуту. — Даром что из нынешних. Одначе не стрижется и вокруг себя опрятна, и души отменной… это сейчас, батюшка, видно.

Левонтий подал Федюковой чай. Она развернула один из газетных листов, принесенных с собою.

— Вера Ивановна, — окликнул Стягин и поправил на шее фуляр.

— Что угодно?

Голос ее положительно нравился ему, и сдержанно-мягкая манера говорить. Он думал в эту минуту о своей парижской подруге и необходимости продиктовать письмо к ней, и ее голос — картавый, вечно охриплый — послышался ему очень отчетливо, И как мог он выносить его больше десяти лет?

Этот вопрос заставил его гораздо быстрее, чем он говорил, ответить чтице:

— Вы потрудитесь прочитать мне одни депеши… Остального текста пока не надо!

— Очень хорошо, Вадим Петрович.

И звук, каким она произносила его имя, нравился ему сегодня больше, чем в предыдущие дни.

Депеши были скоро прочитаны и показались крайне неинтересными: все больше про какие-то безвкусные прения в венгерском сейме и о предстоящих поездках каких-то коронованных особ.

— Вера Ивановна, — остановил чтицу Стягин, — у меня к вам есть просьба…

— Что прикажете?

— Вас не затруднит написать письмо под мою диктовку?

— С удовольствием.

Она взглянула на него с выражением полной готовности; но в ее взгляде не было ничего заискивающего. В этой девушке чувствовалось большое внутреннее достоинство.

— Только это… по-французски, — сказал он осторожно.

— По-французски, — повторила она и немного задумалась. — Боюсь, будут ошибочки…

— Это не важно!

— Письмо не официальное?

— Нет, нисколько!.. Чисто дружеское…

Вадим Петрович немного запнулся…

— Попробую… Вы не взыщите…

— Почерк у вас разборчивый?

— Кажется.

— Это главное.

И мысленно он добавил:

«Можно так продиктовать, что она не догадается, к кому обращено — к мужчине или к женщине, а потом я карандашом выведу в начале письма: „Ma ch'ere amiе“».[10]

Вера Ивановна села к письменному столу и открыла дорожный бювар Стягина, где лежали листки матовой бумаги и конверты с его монограммой.

— Я готова, Вадим Петрович, — выговорила она и обмакнула перо.

Стягин весь подобрался и немного даже покраснел. Он искал первую фразу письма.

— Je vous annonce, ch'ere amie,[11] — начал он и тотчас прервал себя.

Слова «ch'ere amie» вылетели непроизвольно, и это сильно раздосадовало его. Он их произнес с чисто французскою отчетливостью — протянул последний слог в слове «amie», с ударением на «е». Ясно стало, что он пишет женщине.

— Ch'ere amie, — повторила Вера Ивановна. — Я написала…