Продается дом с кошмарами

За этим столом сидела «Отв. ред. Грачёва-Шварц А.М.» Так, во всяком случае, значилось на двери под вихлявым логотипом «Нетские увалы». Андрей Замараев не раз описывал Грачёву как милую добродушную старушку. Она якобы мягка, сентиментальна и падка на молодые таланты — сущий божий одуванчик.

Вот почему, увидев Грачёву-Шварц вживе, Костя испугался. Не только голос у неё был не старушечий, а густой, мужского тембра. Если б Костя не читал таблички на двери, то запросто принял бы Анну Михайловну за мужчину. Широкие плечи под бурым, цвета «Увалов», свитером, тёмные усы и старомодная стрижка-канадка не оставляли никаких сомнений в том, что альманахом руководит здоровущий дядька. Против дядьки говорили лишь серёжки-гвоздики, помада на губах и громадный бюст. Но если серёжки и помада для мужика вещь порой допустимая, то с бюстом не поспоришь. Да, это именно она, Анна Михайловна Грачёва, по мужу Шварц.

Раньше Костя никогда не видел Грачёвой, зато много о ней слышал и даже встречал в какой-то старой книжке её фото, изображавшее красотку с пышным начёсом.

Анна Михайловна была самой знаменитой писательницей Нетска. Ещё в баснословные 60-е молоденькая Аня Грачёва, прехорошенькая комсомолка-зажигалка, с осиной талией и без всяких усов, начала публиковаться сначала в Нетске, а потом и в столице. Она сочиняла повести про пионеров и для пионеров.

Эти книжки до сих пор иногда попадаются на развалах. Писала Аня бесхитростно. Повести её были того же неяркого вкуса, что и тогдашние карамельки, их состава которых несуны-кондитеры безбожно крали положенные по ГОСТу сахар, сгущёнку, ликёр, уксус, ацетоновую отдушку и марганцово-розовую краску.

Критики утверждали, что голос у Анечки негромкий, но задушевный. В её повестях было столько искренности, чистоты и светлой веры в человека, что печатали их наперебой. Всё чаще Анечку можно было видеть в Доме творчества в Дубултах или в Артеке, на встречах с детишками. В Нетск заезжала она изредка и то лишь потому, что, несмотря на столичные успехи, увлечения и замужества, именно здесь пылал роман её жизни с Севкой Шварцем.

Севка был бурно талантлив, беспутен, женолюбив и много пил. В очередной раз встретившись с Анечкой, он так воспламенялся, будто видел её впервые (кажется, сам он так и думал). Начинались тут у них ночи и дни, полные неистовой страсти, ссор, попоек, ревности, восторгов и мордобоя. Всякий раз это кончалось одинаково: Анечка отбывала в Артек в слезах и в рваном платьишке (Севка, залив шары, обычно либо весь Анечкин гардероб резал в лапшу ножницами, либо, не найдя ножниц, рвал руками и зубами). Под Анечкиным плачущим глазом красовался фингал невероятной окраски, а её зацелованные и в кровь разбитые губы шептали лишь одно слово: «Никогда!»

Если бы так! Настучав очередную пионерскую повесть, отдохнув душой и телом в Дубултах, накупив свежих нарядов, согревшись у артековских костров и даже иногда выскочив за кого-нибудь замуж, Анечка снова летела к Севке. Тот, вечно пьяненький, её не узнавал и только разводил руками: «Какая фемина!».

И снова с бутылки «Тамянки» начинались их дни и ночи, и снова кончались ножницами и фингалом, который переливался тринадцатью тысячами оттенков (различить столько, говорят, способен лишь изощрённый глаз эстета-японца).

Только раз этот сценарий был нарушен. Анечкина одноклассница тогда устроилась работать в ЗАГС и по доброте душевной, немного нарушив закон, расписала влюблённых. Анечка, к счастью, была как раз не замужем, а Севка настолько пьян, что лежал у себя на диване, не меняя позы, трое суток. Так Анечка стала Грачёвой-Шварц.

Радовалась она недолго. Той же ночью её муж, не узнав даже, что он женат, попал под электричку Нетск-Ушуйск. Почему он оказался на путях, неясно — Анечка заперла его на ключ, когда уходила в парикмахерскую. Севка на диване лежал смирно, в той же самой позе, что и последние три дня. Как он выбрался наружу из закрытой комнаты на одиннадцатом этаже, осталось загадкой: и дверь, и окно оставались запертыми изнутри.

Опознав и похоронив Севкино буйное тело, так много любившее и бузившее, Анечка вдруг померкла. Как-то быстро она обрюзгла, расплылась, и усы стали прорастать у неё над верхней губой.

Обычно женщину тяжелят и изменяют роды, а вот Анечку разнесло с горя. Оказалось вдруг, что вовсе она никакая не Анечка, а матёрая Анна Михайловна, что вокруг вовсю бушует перестройка, и повести про пионеров никому не нужны. Этот важный момент Анечка пропустила, горюя и разбирая Севкин архив. Да, вот уж кто навсегда остался Севкой — если не молодым, то бесшабашным и буйным…

Скорее всего, прежняя воздушная Анечка, ощутив свою ненужность, сразу впала бы в панику. Но тяжеловесная, жёсткая Анна Михайловна обстановку оценила трезво. Пролистав несколько журналов, где раньше её охотно печатали, она села за работу.