Прочерк

М. П. Бронштейн в своей научной деятельности проявил себя как талантливый молодой ученый, сделавший ценный вклад в советскую науку и обладающий исключительной эрудицией в области теоретической физики. Его докторская диссертация, посвященная общей теории относительности Эйнштейна, содержит результаты большой научной ценности. В своих работах по теории металлов и полупроводников он также дал много нового. Наконец, ему принадлежит ряд научно-популярных книг для юношества, исключительно высокое качество которых было отмечено в свое время в нашей центральной прессе.

В случае, если Вы найдете возможным удовлетворить ходатайство Л. К. Чуковской, прошу при пересмотре дела М. П. Бронштейна учесть большую ценность его как научного работника.

16 марта 1939 академик В. Фок».

8

Так мастера литературы и науки обращались к заплечных дел мастерам.

Каким высоким чувством ответственности за родную культуру, за физику, литературу и педагогику и какой неистребимой наивностью веет от этих писем! Каким ложным представлением об адресатах! Ранее или позднее эти адресаты убили (сверх безымянных миллионов) Н. Вавилова, О. Мандельштама, В. Мейерхольда, И. Бабеля, Б. Пильняка… покушались убить Заболоцкого и Ландау, и десятки и сотни менее известных литераторов и ученых. Авторы заступнических писем, начиная с писателя Корнея Чуковского и кончая академиком Фоком, полагали, будто власть имущих интересует чей-то чарующий ум, чья-то эрудиция, чей-то талант, чей-то вклад в культуру!

Мне хочется привести здесь еще одно письмо, тоже бесконечно наивное, но, осмеливаюсь заявить, — мужественное. Не о Мите — о Тусе и Шуре. Не Сталину, а Ежову. Написанное не академиками и писателями, а Зоей и мною и переданное Ежову «образцово-показательной тетушкой», которая, как выяснилось, много лет назад лечила первую жену Ежова — тогда, когда Ежов еще не был Ежовым. Теперь он женат на третьей, но с первой не в ссоре. Первая обещала Любови Эммануиловне передать наше письмо своему бывшему мужу.

Письмо начиналось длинными перечислениями работ Александры Иосифовны Любарской и Тамары Григорьевны Габбе. Затем мы, обращаясь к Ежову, писали:

«В Ленинградской редакции были свои промахи и свои ошибки, но с полной ответственностью за каждое слово мы можем заявить, что нашему делу мы отдавали все свои силы, все свое уменье и всю свою жизнь. Версия о вредительстве представляется нам чудовищно нелепой и несправедливой. Мы говорим это и о себе и о наших товарищах — А. И. Любарской и Т. Г. Габбе. Арестованных Т. Г. Габбе и А. И. Любарскую мы знаем 13 лет, работаем с ними 8 лет. Работа связывала нас так тесно, что мы знали каждый шаг их, каждую мысль и каждый поступок. Мы жизнью готовы поручиться за то, что эти люди глубоко и до конца преданы Советской стране. Мы просим Вас, Николай Иванович, вмешаться в это дело и ускорить следствие. Мы просим об этом не только потому, что для нас невыносима мысль о ложном обвинении ни в чем не повинных людей, но и потому, что работа ленинградской редакции при всех ее недостатках была подлинным советским культурным делом, и молча смотреть на то, как оно разрушается, мы, как советские граждане, не считаем себя вправе. [Ноябрь 1937]

З. Задунайская Л. Чуковская».

Вот какие мы были глупые. И какие советские.

Позднее нам стало известно, что письмо это предъявлено было Тусе и Шуре на следствии. Тронуло и ободрило их. Да, как это ни странно, оно было им показано. Почему? Зачем?

Однако воздействия не имело оно никакого — ни на судьбу арестованных, ни на нашу судьбу.

Мы совершили донос на самих себя. И — ничего. Даже арестов наших не последовало, даже вызова в Большой Дом. Как и после требования моего ареста, сделанного Лавреневым, как и после обещания арестовать нас обеих — меня и Зою — со стороны Мишкевича и прочих.

Видно, Геша Егудин был прав: заявления граждан в глазах Большого Дома значения почти не имели. (В особенности письменные, такие, например, как мое и Зоино, не прозвучавшие прилюдно.) Большой Дом выполнял план, спущенный сверху. Л. Чуковская и З. Задунайская — так же как С. Маршак и К. Чуковский, — в списках лиц, подлежащих уничтожению, не значились.

Почему? Потому что год-то на дворе стоял не какой-нибудь вразумительный, а тысяча девятьсот тридцать седьмой.

Год бессмыслицы. Другого объяснения дать не могу.

9

К зиме тридцать седьмого — к началу тридцать восьмого я приобрела опыт профессиональной ходебщицы в очередь. Работы мне не давали никакой нигде (первый тогдашний вопрос в любом учреждении: «среди членов вашей семьи имеются ли репрессированные?»), а и предоставили бы работу — у меня не хватало бы ни сил, ни времени. Я жила на средства Корнея Ивановича (что меня мучило: я с юности привыкла к самостоятельным заработкам), а теперь занятия у меня было два: стоять в очередях в Ленинграде на буквы «Б», «Г» и «Л» и ездить в Москву, добывая письма и подписи, подавая в разные инстанции просьбы — свои, Корнея Ивановича, Самуила Яковлевича и Митиных коллег-ученых.