Проблема Спинозы

— А я — озадаченный философ. Ты соглашаешься с тем, что не существует сверхъестественного Бога, который чего-то желает или требует, чем-то доволен или гневается, который вообще как-то осведомлен о наших желаниях, наших молитвах или о самом нашем существовании?

— Безусловно, соглашаюсь.

— И ты согласен, что вся Тора — включая Левит с Халакой[121] и ее сложнейшими правилами питания — это собрание теологических, юридических, мифологических и политических писаний, созданное Ездрой две тысячи лет назад?

— Разумеется.

— И ты собираешься создать новый просвещенный иудаизм?

— Я на это надеюсь.

— Притом из-за законов, которые являются чисто человеческим изобретением — и ты это знаешь, — ты не можешь пообедать со мной?!

— Ах, вот в этом ты не прав, Бенто! — Франку полез в свой заплечный мешок и вынул из него сверток. — Семейство, у которого я гостил в Гааге, приготовило нам еду. Давай разделим с тобой еврейскую трапезу.

Пока Франку разворачивал и раскладывал селедку, хлеб, сыр и два яблока, Бенто продолжал:

— Но, Франку, я еще раз спрашиваю, зачем придерживаться кошера? Как у тебя получается выключать свое рациональное мышление? Я вот так не могу. Мне больно видеть, что человек столь выдающегося ума склоняется перед самодурскими законами. И, Франку, пожалуйста, прошу тебя, избавь меня от стандартного ответа о том, что ты должен поддерживать жизнь двухтысячелетних традиций!

Франку откусил кусок селедки, запил водой и несколько мгновений раздумывал.

— Я еще раз уверяю тебя в том, что я, как и ты, Бенто! — не одобряю иррациональность нашей религии. Подумай о том, что я взывал к разуму своей конгрегации, говоря о ложном мессии. Я, как и ты, хочу изменить нашу религию. Но, в отличие от тебя, думаю, что ее надо менять изнутри. На самом деле, именно будучи свидетелем того, что произошло с тобой, я и пришел к выводу, что изменить ее можно только изнутри. Если я хочу преуспеть в изменении иудаизма и отвадить свою конгрегацию от сверхъестественных объяснений естественных вещей, тогда я должен сначала завоевать ее доверие. Они должны видеть во мне одного из своих, а это включает и соблюдение кошера. Поскольку я рабби в своей общине, необходимо — категорически необходимо! — чтобы любой еврей в мире мог спокойно навещать меня и разделять трапезу в моем доме.

— Так что же, ты следуешь и всем прочим законам и церемониальным ритуалам?

— Я соблюдаю шаббат. Я возлагаю тфиллин. Я произношу молитвы за трапезой и, разумеется, веду многиеслужбы в синагоге — в смысле, вел до недавнего времени. Бенто, ты же понимаешь, что раввин должен полностью погружаться в религиозную жизнь общины…

— И, — перебил его Бенто, — ты делаешь это исключительно для того, чтобы завоевать доверие людей?

Франку на миг замешкался.

— Не только. Сказать так — означало бы слукавить. Часто, исполняя свои церемониальные обязанности, я забываю о содержании произносимых слов, растворяюсь в ритуале — в волне приятных чувств, которая захлестывает меня. Псалмы вдохновляют и одухотворяют меня. И я люблю поэзию псалмов, всех пиютим[122]. Я люблю каденции, аллитерации, и меня чрезвычайно трогает пафос слов о старении, о предстоянии перед смертью и жажде спасения.

— Но есть кое-что, еще более важное, — продолжал Франку. — Когда я читаю и пою еврейские мелодии вместе со всей конгрегацией, я чувствую себя защищенным, я чувствую себя дома, я почти сливаюсь со своим народом. Знание о том, что все остальные разделяют со мной то же отчаяние и то же стремление, наполняет меня любовью к каждому из них. Неужели ты никогда не испытывал подобного ощущения, Бенто?

— Когда был юн — наверняка испытывал, но не теперь. И уже много лет не испытываю. В отличие от тебя, я не способен отвлечь внимание от значения слов. Мой ум всегда настороже, и, когда я достаточно подрос, чтобы исследовать истинное значение Торы, моя связь с общиной начала ослабевать.

— Видишь ли, — Франку схватил Бенто за руку, — вот именно в этом между нами есть фундаментальное различие! Я не согласен с тем, что все чувства должны быть подчинены логике. Есть некоторые чувства, которые заслуживают равного статуса с рассудком. Возьми, к примеру, ностальгию. Когда я веду моление, я соединяюсь со своим прошлым, с отцом и дедом и — да, Бенто, осмелюсь сказать, я думаю о своих предках, которые на протяжении 2000 лет произносили те же строки, распевали те же молитвы, пели те же мелодии. В такие моменты я теряю чувство собственной значимости, свою отчужденность и становлюсь частью, очень маленькой частью нерушимого потока общности. Эта мысль дарит мне нечто бесценное… как описать это?.. сопричастие, единение с другими, которое невероятно утешительно для души. Мне это необходимо. Полагаю, это необходимо всем.

— Но, Франку, какой прок в этих чувствах? В чем преимущество того, чтобы удаляться от истинного понимания? От истинного познания Бога?