Про город Кыштым

Полноте! У Бориса Швейкина была чуткая и отзывчивая душа, он замечал малейшую фальшь в отношениях, всегда бурно восставал против несправедливости. Но откуда было ждать справедливости политическому ссыльному, откуда ждать гуманного отношения к себе? Куда ни шло, если конвойный солдат позволит тебе налить лишнюю кружку кипятку или посмотрит сквозь пальцы на какую-нибудь вольную проделку заключенного. Солдату тоже несладко живется, если даже он и конвойный. А начальство? Начальство не церемонилось. Оно вообще не считало себя обязанным притворяться, будто считает заключенных людьми. Взять хотя бы историю с телеграммой. Когда вернулись документы из Перми, от губернатора, и стало ясно, что Швейкин и некоторые его товарищи поедут на поселение в Енисейскую губернию и что в путь тронутся именно в такую-то пятницу, Борис обратился с просьбой разрешить ему отправить домой телеграмму. Хотел, чтобы кто-нибудь из родных приехал в Екатеринбург попрощаться. Тюремное начальство не возражало. Это значит, что телеграмму требовалось послать на досмотр прокурору. Борис расстроился. Ясно же, что телеграмма потеряется в дебрях прокурорской канцелярии и опоздает домой. Но, возможно, начальство разрешит послать, в виде исключения, без прокурорского надзора? Ведь нет в телеграмме ничего крамольного. Но начальство тупо стояло на своем, и Борис согласился. Ладно, пусть посылают прокурору, авось вернется быстро. Напрасные надежды. Телеграмма завалялась в канцелярии, а когда вернулась в тюрьму, посылать ее не было никакого смысла. Все равно не успеет дойти. Взять бы того чиновника и потрясти за грудки — неужели у тебя отмерло все человеческое, неужели ты стал чурбаном бесчувственным? И гневом клокотал Борис, но что сделаешь? Власть у них, сегодня они хозяева положения. Поостыв, Борис смотрел на эту историю уже с юмором, это у него было — чувство юмора.

Колеса отстукивали на стыках рельс, вагон покачивается, особенно на поворотах. Где-то дребезжит железка. У входа в вагон дремлет конвойный, над ним тускло мигает керосиновый фонарь.

Душно, хотя на улице крепкий мороз — январь, самое сердитое время года. На остановках колеса натруженно скрипят. Окна забраны решетками. Стекла прихватило куржаком.

Иосиф Ноговицын, которого Борис зовет по-своему — Осипом, дремлет. За сегодняшнюю длинную ночь о чем только они не переговорили. Собирались суматошно, своих и казенных вещей оказалось много, кто-то шептал, что все это не позволят взять с собой. Потом, когда надзиратель должен был сдать заключенных конвою, вдруг возникло недоразумение. Оказалось, что ссыльные переселенцы до места нового жительства должны ехать в кандалах. Борис замотался, собираясь, отстал от своих, а они ушли в кузницу, что находилась на заднем дворе тюрьмы, надевать кандалы. Борис прибежал туда, когда кузнец деловито заканчивал «обувать» последнего, и Борису достались кандалы великоватые и тяжелые. Кузнец надел их прямо поверх сапогов. Но караульный начальник, уже перед самой отправкой на станцию, обнаружил несоответствие — нельзя кандалы надевать на сапоги. Приказал переделать. Сапоги у Бориса содрали, не снимая кандалов. Вместо них сунули лапотки. В них запросто можно поморозить ноги, но что делать? Однако, когда шел до станции, не то, что не замерз, пот градом катился. В кандалах с непривычки ходить трудно, да они еще и тяжелые. В пути оборвался подхват, который поддерживал кандалы — крепился он за пояс. Пришлось приспособить носовой платок. Но худо ли, бедно ли, а до вагона добрался. Уголовники и беспаспортные, у которых кандалов не было, заняли нижние полки, кандальникам досталось «поднебесье». Ладно конвойный заступился, прогнал беспаспортных на «поднебесье», а то бы совсем плохо было. Полазь-ка на верхние полки с такой тяжестью на ногах!

Осип сладко похрапывает во сне. Хороший, душевный человек. У Бориса с ним дружба завязалась сразу, как только Осип появился в Кыштыме — это в конце шестого года. Борису нравились в нем убежденность и собранность. К социал-демократическому движению Швейкин примкнул сразу и убежденно еще задолго до приезда Ноговицына. Много читал, да кое-что понимал чутьем. А вот долгие откровенные беседы с Осипом помогли молодому революционеру яснее и определеннее понять великие цели борьбы, свое место в ней.

Нам сейчас, спустя почти шестьдесят лет, вроде бы все ясно. На поселение Швейкин уезжал в январе 1909 года, а через восемь лет его освободила Февральская революция. Да, они все тогда твердо верили — революция грянет, она не могла не грянуть, но они не знали, когда это случится. То была пора реакции, только недавно потонула в крови революция девятьсот пятого года. Столыпинские галстуки зловещей тенью простерлись над измученной Россией. Швейкина и его товарищей царизм решил упрятать подальше — в Сибирь, упрятать навечно. И кто из них гадал-ведал, что сумеет дожить до светлой зари? Но они шли навстречу лишениям и мукам непокоренные, глубоко веря в то, что правое дело рабочего класса победит.