Про баб

Как же мне это знакомо! Расточаю претензии направо и налево, сверкаю глазом, морщу лбом, цыкаю зубом. Неприятное зрелище.

– Я тебе завидую, старичок! Она молодая – у вас будут детки. А я так девочку хочу. Я бы ее так любил, так любил… – И плачет.

– Старик, ты чего? Ну?

– Да все нормально, нормально. А как твой? Как Женька?

– Все хорошо. Во втором классе.

– Кстати, по поводу его матери… Она ведь тебя любит. По-моему, до сих пор любит.

– Иди в жопу! Она звонит тут как-то. Говорит: «Ты суши ешь?» Я говорю: «Ем». Она мне сообщает: «Я тут статью читала про суши и сразу о тебе подумала». Я говорю: «Странные у тебя ассоциации». Она говорит: «В суши бывают глисты. Они откладывают личинки в желчных протоках и там размножаются. Очень активно размножаются. Вот, собственно, и все, что я хотела тебе сказать. Пока», – и частые гудки. – Оживляется: – А вдруг правда?

– Что правда?

– Вдруг у тебя и правда все желчные протоки забиты глистами?

– Давай лучше про баб.

– Да, про баб лучше. – Снова лыбится. – Кстати, где они?

– Хочешь, поедем в баню? – предлагаю.

– В баню?

– Там хорошо.

– А чего с собой надо взять? Кроме водки?

– Ничего. Там все дадут.

– Все-все? – Не может поверить своему счастью.

– Да, надо только выбрать, чего ты хочешь: баню и сухой массаж, баню и водный массаж или баню и пип-шоу.

– Это мне нравится. А в чем разница?

– В первом случае – идешь в баню, потом две девочки делают тебе эротический массаж, а потом набрасываются и отсасывают.

– Это подойдет, – после недолгого раздумья. – Ну, так на всякий пожарный скажи: что другие варианты?

– Во втором случае – идешь в баню, потом две девочки делают тебе массаж в бассейне, а потом набрасываются и отсасывают. В третьем случае – идешь в баню, потом две девочки показывают тебе стриптиз…

– …потом набрасываются и отсасывают?

– Как ты догадался?

– Хорошая программа. Ты был?

– Да.

– И как?

– Да как-то… Везде полумрак. Девочек этих не очень видно. Оно, может, и к лучшему. Вообще плохо видно. Лежал, думал: чистые ли тут простыни? Не ворвутся ли сейчас какие-нибудь люди в черных масках с автоматами… И вообще – зачем мне все это надо?

– Это старость, дорогой мой. Это абсолютно неадекватная реакция на голых баб.

– Скажи, тебя это не удивляет?

– Твоя реакция на голых баб?

– Нет, что мы уже такие взрослые, самостоятельные! Что можем пойти в ночной клуб или к проституткам, куда угодно! Разве это не удивительно? Мы можем делать, что захотим! Полная свобода! До сих пор не могу к этому привыкнуть.

В детстве я мало чем болел. Иногда мне хотелось казаться не то чтобы больным – не совсем здоровым. Временами я прихрамывал. Порой по моему лицу, как принято писать в романах, «пробегала гримаса боли», и я прикладывал руку то к сердцу, то к животу. Наверное, мне просто хотелось быть старше. И вот, чем старше я становлюсь, тем больше мне хочется вернуться в детство… Такой парадокс…

За окном темно. Если не вставать из-за стола, то покажется, будто там ничего нет, – никакой опоры, никакой тверди, а лишь бесконечность мглы, пустоты, небытия. Но пройдет несколько часов, и в окне, как в ванночке с проявителем из моего детства, начнут прорисоваться сначала едва различимо, а потом все более контрастно – дома, деревья, небо и облака… Дворник-узбек будет скрести метлой по асфальту, люди выходить на работу, хлопая металлическими дверьми подъездов, вороны, перескакивая с ветки на ветку, станут громко каркать, а ветер приглушенно шуршать листвой… И все пойдет по привычному кругу.

– Она меня обманывает, – шепчу. – Я не знаю точно, определенно не знаю… но изменяет. Или по крайней мере готова изменить. Это же значит, что она меня не любит. И что, спрашивается, мне делать? Я же ее люблю. А я, может, вообще никогда никого до нее не любил.

Снова реву, как баба. Не знаю, откуда столько жидкости берется в голове. Решаю встать в надежде на то, что тогда вся влага быстрее стечет из головы в мочевой пузырь. Сквозь слезы вижу Алика – подтаявшего, потерявшего фокус, размытого, неяркого. Он приближается, становится чуть более резким.

– Что ж это за жизнь! – выдыхает, прижимает меня к себе. – Почему же так по-дурацки в ней все устроено: мы любим одних, а они – других, а те – третьих. И все несчастливы. И все друг другу изменяют. Но что самое обидное: мы-то изменяем формально, на физиологическом уровне, а они – нет. Они с идеологией, с чувствами… Они даже не изменяют, они – предают. Не люблю это слово. Но действительно же – предают. Вообще, у любви не женское лицо.

– Да… Никто нас не любит… – хлюпаю, подтверждая.

– А никто никогда нас не полюбит и не пожалеет так, как нам хотелось бы… Вот я тебя пожалею. Я тебя поглажу.

– А я тебя, – отвечаю ему взаимностью.

– Ничего. – Слышу: хлюпает в ответ у самого уха. – Все будет хорошо. С каждым годом фраза «все будет хорошо» дается все сложнее… Но тем не менее.

Чувствую, как пропитывается моими слезами-соплями его рубашка в области плеча. Да и у меня ухо все мокрое от его слез.

Внезапно берет меня за плечи, отодвигает от себя, смотрит в глаза: