Призвание варягов

Здесь важно вспомнить, что эпоха Просвещения дала развитие историософии, согласно которой возникновение института наследственной власти — княжеской или королевской — связывалось с феодализацией общества и как следствием этого процесса — возникновением государства, объединенного под властью одного правителя, что и стало основой возникновения института наследственных правителей — монархов. Таким образом, вся история представлялась двумя, четко разграниченными периодами: первобытностью с выборной властью или народовластием и феодальной эпохой с монархией и наследственной властью. Все источники, в которых рассказывалось о наследственных правителях ^на ранних этапах человеческой истории, стали отрицаться как недостоверные. Перед историками ставилась задача: установить тот момент, когда одновременно из первобытного хаоса возникали государство, феодализм и королевская или княжеская власть. Как все это возникало, было определено со всей категоричностью: в результате сознательно заключенного между людьми договора, чему предшествует стадия анархии и «войны всех против всех». В историю науки эти взгляды, как известно, вошли под именем теории Общественного договора.

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие историки. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлецера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется еще раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих ученых, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой, только если рассматривать ее в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещенной идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая все, что стояло на пути усвоенного ими нового учения.

Вышеприведенные взгляды Миллера о «демократическом» правлении у новгородцев как раз соответствуют идеям, сформулированным в теории Общественного договора, именно их стремился педантично излагать Миллер в своих работах на русском языке. Таким образом, в российскую науку был введен принцип первичности догмы над источниками, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочиненными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму — оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулезного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчета в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то все, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а следовательно, к докняжескому периоду.

Неслучайность, методологичность идеи о «демократическом» правлении в Новгороде до призвания варягов в работах немецких историков подтверждается тем, что она красной нитью проходит и у Шлецера, что также видно из приведенных выше отрывков. Эти отрывки из шлецеровского «Нестора» очень представительны для иллюстрации той методологической базы, на которую Миллер и Шлецер опирались в работе с русским летописанием. Но основоположниками этой базы они не были — они были только эпигонами идейных течений, сложившихся в том числе и в рамках историософии эпохи Просвещения.