Призвание

Сейчас, в парке, Анна Васильевна благодарно думала именно об этом. Видя чем-то расстроенное, сумрачное лицо Сергея Ивановича, она простодушно постаралась развеять его плохое настроение.

— Я вчера возвращалась из школы домой, — повернула она к Сергею Ивановичу оживленное лицо, свет фонаря сделал его золотисто-матовым, лег тенями под глазами, и от этого глаза стали еще больше, — … возвращалась из школы, а впереди меня мальчуган лет двенадцати… с портфельчиком… штанишки аккуратно вправлены в толстые рубчатые чулки. Скачет на одной ноге и что-то приговаривает. Я прислушалась. Он через лужу скок! — и скороговоркой: «Так сказать!» Опять — скок-скок! — и снова: «Так сказать!»

— Что это у тебя за игра такая? — поинтересовалась я.

— Да это у нас географ сегодня на уроке семьдесят шесть раз «так сказать» сказал! Мы подсчитали.

— О, ребята — наши самые строгие критики! — рассмеялся Сергей Иванович.

Кремлеву сейчас было очень хорошо. Он и боялся этого, и не мог заставить себя уйти от этого. Да и надо ли было уходить от такого хорошего?

А девушка, словно понимая его состояние, желая отвлечь от ненужных мыслей, удивляясь собственной словоохотливости, с увлечением рассказывала о своем самом первом уроке, о Москве, о школе, где училась.

— В десятый класс пришел к нам молоденький литератор Виктор Федорович, — ну не больше двадцати одного года ему было! Не уроки давал, а ораторствовал. Каждый день новый галстук надевал. Вот одна моя подружка — Зиночка Болдина — черноглазая такая, очень хорошенькая, на фарфоровую куколку похожа, и говорит: «Девчата, давайте поспорим, я не буду учить урока, а когда Виктор Федорович вызовет меня, глазки ему сострою, и он двойки не поставит». — «Ну, это ты уж слишком, Зинка!» — «Почему — слишком? Посмотрите!»

Мы следующего урока едва дождались. И надо ж так случиться, — он ее вызывает! Болдина ничегошеньки не знает, но смотрит на молоденького учителя и тает, тает… А он покраснел, даже капельки пота на лбу выступили, и… единицу Зиночке поставил. Да такую жирную, с подставкой! У нас от сердца отлегло, у всех сияющие лица, а Виктор Федорович строго посмотрел на класс и говорит (Анна Васильевна придала лицу строгое выражение, откашлялась и сказала баском): «Поражен — чему вы радуетесь? Печалиться надо, что ваш товарищ не ответил».

Сергей Иванович расхохотался.

— Мы почти все, начиная работу в школе, немного важничаем, стараемся этим прикрыть неуверенность… — живо сказал он. — Учась на третьем курсе института, я вечерами преподавал в заводской школе взрослых, в десятом классе. Ученики у меня были люди солидные, почти каждый вдвое старше меня: мастера цехов, знатные стахановцы. Вот рассказываю им о XVI съезде партии. Спрашиваю: «Вопросы есть?» — Поднимается рука. — «Товарищ преподаватель, — деликатно говорит рабочий, вставая, — я на этом съезде делегатом был… он немного иначе проходил, чем вы рассказывали». — Думаете, я растерялся? Нисколько! «Вот хорошо! — бодро подхватил я, — участник XVI съезда партии расскажет нам сейчас подробно»…

Готовился я к урокам тщательно, давал их с увлечением, но вроде вашего Виктора Федоровича — много ораторствовал, и завуч школы однажды сказал мне мягко: «Эдак, Сергей Иванович, вас надолго нехватит, — горло беречь надо и силы экономить». Да куда там!.. И апломб, конечно, был. Этот апломб меня иногда в смешное положение ставил. Захожу однажды в класс, конечно, стремительно, конечно, с нахмуренными бровями. Решительно раскрываю журнал. Но, чтобы продемонстрировать память, не смотрю в него. «Отвечать пойдет, — пробегаю суровым взглядом по рядам притихших учеников, паузу затягиваю так, что всем становится не по себе, — Крикунов!..». Никто не поднимается. Я снова: «Отвечать пойдет Крикунов!» — Опять все сидят. Что за безобразие! Я подхожу к парте ученика — бородатого пожилого мужчины, возмущенно отчеканиваю: «Я вас вызываю, товарищ Крикунов!» Он, озираясь, поднимается, виновато поясняет: «Так, товарищ преподаватель, я же Оралов». Вот ведь какие истории бывают!

Эти смешные случаи, неожиданно всплывшие сейчас в памяти, несмотря на всю их незначительность и наивность, как-то сближали Рудину и Кремлева и неизбежно, — потому что это было самым главным и дорогим для них, — они заговорили о своей школе.

— Вы — знаете, какие чудесные превращения происходят о Балашовым? — спросил Сергей Иванович.

После своего посещения семьи Бориса он делился впечатлениями с Рудиной, и поэтому она сейчас с интересом переспросила:

— Неужто!

— Ну, может быть, только начало их. Вчера он мне говорит в своем обычном ироническом стиле: «Что вы наделали с моими славными предками! Они абсолютно вышли из повиновения… И, если сказать правду, — это даже приятно мне. Появились эдакие стальные нотки в домашнем воспитании… У отца, конечно».

Анна Васильевна улыбнулась:

— Наконец-то! А знаете, Балашов пишет стихи. Я видела их на обложке его тетради.

И вдруг неожиданно спросила:

— Сергей Иванович, а вы когда-нибудь стихи писали?

Задала вопрос и смутилась: «Что это я?»