Призраки войны

– Неужели нельзя было всё объяснить по телефону? – злилась я, когда спустя полтора часа давила на белую пуговку звонка. Квартира, как и прежде телефон долго не откликалась. Я успела во всех подробностях изучить дверь, обитую коричневым дерматином с потемневшими пуговками гвоздей, и давно потерявший первоначальный цвет облезлый коврик, на который, судя по исходящему от него запаху, и здесь продолжали мочиться коты. Наконец, в глубине коридора раздались шаркающие шаги, всхлипывания, кашель и долгожданный звук отпираемого замка.

Дверь распахнулась, и я на несколько секунд замерла от неожиданности, полагая, что просто ошиблась квартирой. Стоящая на пороге полная, тяжело опирающаяся на палку женщина, с бледным, будто вылепленным из сырого теста, оплывшим лицом и потерявшимися под опухшими веками глазами никак не могла быть грозной Мадам.

Невольно отступив назад, я собралась извиниться и спросить у этой рыхлой старухи, где проживают Кареловы, как вдруг слоноподобная незнакомка качнулась мне навстречу с уже знакомым мне душераздирающим стоном: «И-и-рочка…». Казалось, слёзы полились у неё не только из глаз, но и изо рта, носа и ушей. От рыданий её необъятная грудь раздувалась, как кузнечный мех, а черты лица опали, оплыли и расползлись. Теперь она стояла, обеими руками опираясь на свою клюку, горестно раскачиваясь и не прекращая тянуть свое выматывающее душу: «И-и-и-ирочка».

Я шагнула в полутёмную прихожую, пытаясь поддержать необъятную толстуху, и подумав про себя: «Если она вздумает упасть на пороге, мне никогда не удастся сдвинуть её с места».

Не на шутку перетрусив, я медленно повела тётю Полю в комнату, поддерживая её рукой за место, где у обычных людей находится талия. Продолжая рыдать, она тесно прижалась ко мне, так что я почувствовала, что её халат весь промок от пота. Не без труда мне удалось подавить нахлынувшее чувство брезгливости и не отстранится.

Усадив эту непохожую на себя тётю Полю на диван, я вдруг поняла, что устала и почувствовала, как в груди вместо жалости вскипает раздражение против этой непрерывно и с упоением рыдающей женщины. Мне захотелось заткнуть ей рот подушкой, чтобы только прекратить бесконечное, бьющее по нервам, «И-и-ирочка».

Не без труда задушив в себе эту антигуманную мысль, я погладила толстуху по вздрагивающему жирному плечу и, тяжело вздохнув, попросила:

– Тёть Поль, вы всё-таки расскажите, что случилось…

– Уехал в командировку Лёшенька. Он часто уезжал, а потом пришли эти, из военкомата, говорят: «Сын ваш без вести пропал». И ничего даже толком не объяснили, – с трудом выговорив эту фразу, тётя Поля вновь захлебнулась рыданиями.

– Да, где пропал-то? – безуспешно пытаясь остановить этот новый поток всхлипываний, спросила я.

– Да в Чечне, будь она проклята… Я, как чувствовала, как чувствовала, что это добром не кончится, – горестно раскачиваясь из стороны в сторону, сдавленно произнесла тётя Поля, – говорила ему, чтобы увольнялся, – ведь один он у меня остался на всём белом свете. Говорила, что внуков хочу дождаться, а он всё смеялся, отшучивался.

– Знаешь, я думаю, что любил он тебя, Ирочка. С самого детства влюблён в тебя был, – огорошила меня внезапным признанием Полина Георгиевна и продолжила:

– Как-то сказал даже: «Вот Ирка подрастёт, на ней женюсь, будут тебе, мать, внуки…» Да когда ж ему было жениться? Не вылезал из командировок этих чёртовых. Я его почти не видела. А последний раз приехал, как узнал, что Наталья Павловна умерла, сразу к тебе помчался. Даже не побыл со мной…

В голосе толстухи явственно прозвучали укоризненные ноты, словно я была виновата в свалившейся на неё беде.

– Ирочка, помоги… Его же должны искать… Чувствую, жив он. Материнское сердце не обманешь, – Полина Георгиевна приложила руку к груди, на то место, где под толстенным слоем жира билось её чувствительное сердце.

– Они же ничего не делают, – после очередной порции горестных вздохов и всхлипов продолжила она, – а я из дома почти не выхожу, мне и по лестнице подняться теперь трудно… Любил он тебя, – вновь с нажимом произнесла тётя Поля, словно, этот последний аргумент, должен был заставить меня незамедлительно вскочить с места и помчаться на поиски Лёшки.

Я чувствовала, что начинаю задыхаться в спёртом воздухе квартиры, в которой будто навечно повис тошный запах беды. Мне захотелось бежать прочь от этого чужого страдания, от этой сильно потеющей, сотрясающейся от рыданий чужой жирной женщины. Мне показалось, что тётя Поля бессовестно переложила на мои плечи груз своей беды, и от этой нежданной тяжести больно сжалось сердце. Сжалось, но тут же отпустило, потому что вспомнился вдруг мяукающий рыжий комок на руках у десятилетнего Лёшки, вспомнился его голос: «Это Маркиз, он будет с тобой жить». Вспомнился и запах кожаной куртки, и мощь надёжного мужского плеча, в которое я совсем недавно вот так же горько рыдала. Я вдруг поняла, что Лёшка всегда появлялся в самые тяжёлые моменты моей жизни, что всегда умел понять и поддержать, ничуть не афишируя своей помощи и никогда ничего не требуя взамен.