Привала не будет<br />(Рассказы о героях)

Боевые награды вручали гвардейцам в короткие минуты передышки. Где-то за близким перелеском слышалась стрельба, ухали орудия, а здесь, на берегу Северного Донца, люди бережно брали в огрубелые руки ордена и медали и клялись в верности долгу перед развернутым Знаменем полка.

А потом полк проходил мимо Знамени торжественным маршем. Стройно, плечом к плечу, шли гвардейцы. Погромыхивали по выложенной из камня дороге пушки со щитами, иссеченными пулями и осколками. На холмике у Знамени стоял командир полка Козюлин.

В этот мартовский день Северный Донец казался величаво-гордым. Взломав лед и выйдя из берегов, река пенилась и шумела. Крупные зеленые льдины упрямо пробивали себе путь, все сокрушая на своем пути, и, подхваченные бурными потоками, стремительно неслись вдаль.

— Лед тронулся, — проговорил Козюлин и, обращаясь к боевым товарищам, спросил: — Как будем воевать дальше?

— Привала не будет, товарищ майор! — раздались в ответ голоса.

А неподалеку пенилась и бурлила река — она тоже рвалась вперед. И неукротимо, могуче ревел на весенней реке ледоход.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИЗНИ

Старый акын, скрестив под собой ноги, сидел на глинобитном полу, дергал тяжелые струны домбры и напевал долгим, тягучим голосом. Глаза у акына были зажмурены, тело не шевелилось, лицо было иссечено морщинами и выдублено степными ветрами — это лицо чем-то напоминало кору старого-старого дерева. И сам акын в своей неподвижной и окостенелой позе казался неживым, но пальцы — сухие и длинные — шевелили струны домбры, и она звенела, и голос акына крепчал; он пел, казалось, обо всем, что виделось его мысленному взору, что приходило на ум. Постепенно песня обретала смысл, воспевался в ней батыр, который на степном скакуне летит быстрее ветра, преодолевает бурные потоки, не зная устали взбирается на горные вершины и, завидев врагов своих, устремляется вперед не ведая страха…

Сын старого акына, скуластый и широкогрудый Алгадай, ждал, когда кончится песня. Ему хотелось попрощаться с отцом, скорее сесть в машину, нетерпеливо гудевшую под окном, и ехать. Не попрощаться было нельзя: Алгадай отбывал на фронт. Но отец, будто забывшись, медленно дергал струны домбры. Песня рассказывала о батыре, который в воде не тонет и в огне не горит. Песня была бесконечная, как и жизнь самого певца…

Позже, когда военный эшелон покинул Алма-Ату и взялся набирать скорость в степи, Алгадай Джамбулов не переставал думать о песне, спетой ему под звуки домбры.

Он был рад этому, вспомнив бытовавшее в родной юрте поверье: если народ дал тебе песню, ты будешь жить века. Так говорил ему однажды отец, старый акын Джамбул. Но, подумав сейчас об этом, Алгадай почувствовал внутреннее угрызение совести: «А какой из меня батыр? Смогу ли биться, не давая пощады ни врагам, ни себе?..»

Война была доселе неведома Алгадаю и потому в его пылком воображении выглядела то пылающей степью, через которую нужно на скаку промчаться на коне, то лавиной устремленных вперед людей, то местом побоища, где схлестнулись друг против друга неприятели и слышатся звон клинков, сабельные удары, стоны и крики умирающих врагов… О личных невзгодах, о ранах, о погибших товарищах ему не хотелось думать. Война казалась ему победным шествием. Но так ли в самом деле? У кого бы спросить? Кажется, вот тот, стоявший у окна, русский товарищ с косым шрамом на лице — фронтовик. Видно, из госпиталя возвращается. Уж он-то знает. Алгадай несмело подошел к нему и спросил:

— Скажи, товарищ, как на войне, какая она?

— Как всякая, — усмехнулся тот. — Война как война.

— Все-таки?

— Ты не убьешь, тебя убьют…

Алгадай прикусил язык. Поугрюмел. «Вот тебе и звонкие стремена», — огорченно подумал он. А русский товарищ, заметив, что у него пало настроение, заговорил:

— Но ты не тужи. Не хорони себя заживо. Окромя ужасов и смертей бывают и радости. Вызволишь село, и к тебе с цветами… Как родного принимают. — Русский товарищ поглядел на его скуластое лицо и добавил: — К тому же на войне сильнее всего начинаешь понимать и ценить верность, товарищество… Я, к примеру, раньше и в глаза не видел казахов. Сблизился на фронте, увидел в деле и порадовался. Правда, от перемены климата они страдают. Но в бою отчаянные, меткие на глаз. Ты просись в кавалерию или в снайперы. У вас к этому делу душа лежит. Верно я сужу?

Алгадай кивнул.

Они стояли у настежь распахнутой двери теплушки и глядели на степь. Был конец февраля, где-то на севере ковали землю морозы, а в здешнем краю уже чувствовалось дыхание весны. На верблюжьих тропах, на перегонах табунов снег подтаял, стал бурым и мокрым. Пахло сыростью земли и первой, пробившейся наружу зеленью.

Весна шла по степи. Несмотря на кажущееся однообразие, степь в эту пору была неповторимо красивая. Под голубым просторным небом она вольно и распахнуто уходила вдаль. Снег в степи, как всегда, был неглубокий: тонкой проседью серебрил он красные пески, отлогие берега арыков, поросшие тальником и саксаулом с упругими, безлистными сучьями, похожими на рога оленей.