Притча о встречном

Люди спорят не столько о сущностях истин, сколько о путях к ним — даже об «удобствах» или краткости этих путей… И, видимо, спорят чаще всего напрасно, ибо все пути — как окончательное осуществление истины — иллюзорны. Ведь истина существует лишь в движении, в устремленности, как идея во времени и пространстве. Добытая истина — что высохшее, оставленное рекой русло без воды, без жизни в ней…

Слово обихода — обыватель в толпе. Художественное слово — личность! В «толпе» ему подчас трудно. Задача писателя — поставить слово-личность в коллектив личностей!

Из чего нам пишется — из выдумки или из опыта (разве в выдумке не тот же наш — опыт?)? Из личного или из идеи (будто идеи наши не наша же личность!)?.. Разумеется, пишется из всего вместе. И все же, и все же во всем, что написано каждым, видно — чего у автора больше, чего у него «по преимуществу»…

Художественная форма произведения, рожденного для долгой жизни, не просто труд, пусть и большой, пусть и безмерный труд. Она — сама жизнь. За форму своего слова художник платит подчас бесформицей жизни!.. Но, может, добытая форма художника — реванш за бесформицу жизни человека?.. Флобер даже сказал: «Форма рождает содержание»!..

На садовой скамейке — мать с ребенком. Она играет с ним, он дрыгает ножками в белых колготках, вырывается из рук, смеется заливисто и весело, что-то лепечет, он и ребенок, и карикатура, ребенка, смешная и забавная. Мать от него в восторге — она то и дело озирается, поднимает счастливое лицо на сидящих рядом людей, приглашает всех тоже радоваться ее ребенком, этим истинным чудом! Ведь она его вынашивала, она его родила, она его вскормила грудью — и вот он уже ходит ножками, что-то лепечет, играет, он уже так много понимает, главное, радуется присутствию матери, сознает ее — именно как мать! Он — человек! И ей — природа, жизнь, люди — все-все обязаны ей появлением на свет человека! И разве может она не гордиться этим? И все ли вы вокруг понимаете законность ее гордости — матери?.. Подумайте, еще недавно этого чуда — человека — не было. Чувствуете вы, что такое мать, что такое гордость матери, что она одна может? Что в сравнении с ее даром все-все дела человеческие? И электронные счетоводы, и атомоходы, и космические корабли. Ведь тут сама жизнь, сама ее тайна, ее духовная основа, ее прекрасная и непостижимая суть… Она — мать, она — сотворила — жизнь, она сотворила — человека!

А если вы этого не умеете понять — что вы тогда вообще можете понять в жизни! Люди ли вы тогда? Она вас тогда презирает, она вас ненавидит, вы все-все ее враги!..

…Нечто подобное нам говорит и поэт, читая свое стихотворение. Он исполнен гордости творца, создавшего нечто небывалое, единственное, живое, как сама жизнь, как само чувство, мысль, сердцебиение, неотделимое от лопотания листвы, звездного света, детского заливистого смеха, счастливой материнской улыбки. Он поэт — все знания, все умения только, тогда что-то стоят, когда в мире, в душах людей есть поэзия, есть живое чувство ее! Ведь сущность жизни — творчество, красота, поэзия. И он нам об этом говорит в своем стихотворении — тут сама живая тайна природы, ее духовность, в нем человек себя чувствует человеком. И он, поэт, горд своим творчеством, ему подчас очень и очень трудно. Но разве он жалуется? Разве жалуется мать на труд рождения человека? Поймите это… А если ужимки, ухмылки, непонимание — он вас презирает, ненавидит, все-все его враги, чернь, которой печной горшок дороже вдохновения!..

…Когда пишется самозабвенно, из самой страдающей души, искренне — как искренен зов единственного обитателя заброшенного острова, увидевшего мимо идущий корабль, — когда написанное выше тебя самого, это и есть настоящая правда, настоящая поэзия!..

Ираклий Андроников — кто может сравниться с его популярностью, с его заслуженной любовью миллионов телезрителей! Или, скажем, так: телечитателей. Ведь и сам он главным образом — телеписатель. И, видать, придется свыкнуться с этим, пока еще кажущимся неуклюжим, словом…

Я не исключение, и я люблю Ираклия Андроникова. За его искусство и обаятельный артистизм, за одержимость исследователя и дар рассказчика. Поистине он уникальное явление в жизни своих современников, он — «классик телевидения» (даже так уже сказано!), он артист, писатель, ученый.

И все же, и все же не могу простить ему то, что многообразие телезрелищности мешает его сосредоточенности писателя, то, что его пестрый репертуар слишком уж часто нацелен на развлекательность и лишь как бы между прочим, включает Пушкина и Лермонтова…

Телевиденье — некая ядерная энергия массовой культуры. Нужна сверхчуткая тематическая избирательность! Страдальческая сущность каждого из наших двух великих поэтов — менее всего подходяща для зрелищной развлекательности. Не может она быть приобщением к духовным святыням, будучи лишь мнимостью в таком смысле. И, печалясь сердцем, думаешь — при чем здесь Пушкин или Лермонтов, когда передо мной «веселый и толстый человек» — «сытый человек», как в подобных, невеселых, случаях говорил Чехов…