Притча о встречном

Вы прожили большую жизнь одолевающего творчества, были события необратимо прекрасные и редкостно уродливые, но Вы сохранили в душе доброту и веру в силу образного слова, сохранили любовь к нашей великой классике, к ее опыту страдания за человека, сохранили веру в ее великие упования. Ваше художественное слово имманентно защищено поэзией от суетной сиюминутности и легкой всеобщности, оно мудро и улыбчиво перешагивает своей непосредственностью истины через трусливые препоны злобы, практицизма, приспособленчества. Оно учит мыслить, сознавать, чувствовать — и это особенно ценно в наши дни, когда слово иных литературствующих тупосердов отучает думать, потакая вкусам вечного мещанина…

Когда-то Маяковский на слова Юрия Олеши о том, что он пишет роман «Нищий», заметил окружающим: «Олеша пишет роман «Ницше»! Олеша поправил Маяковского — «Не «Ницше», а «Нищий». «Это одно и то же!» — сказал Маяковский. Тогда Олеша счел это удачным — маяковским — каламбуром. Мы, пережившие небывалую войну с фашизмом, можем оценить по достоинству и эту реплику поэта, который всегда — пророк. Духовная нищета всегда ницшеанство в широком смысле слова, всегда она основа зла, опора его сатанинских сил…

Ваша жизнь, Ваше творчество, Ваши книги — подвиг во имя народного дела, во имя его культуры, богатырский поединок против духовной нищеты, за умножение великого художественного богатства, искони духовного в нашей стране наследия русской литературы.

И как Поэт, и как Художник, и как Человек — вы счастливый. И я радуюсь за Вас, и по-доброму — радостно — завидую вам! И да продлится надолго трудное — единственно счастливое — Творчество Ваше!

А л е к с а н д р  Л и в а н о в

Москва, 20 января 83 года.

Он был современником Блока и Маяковского, Шолохова и Твардовского, Белова и Рубцова. В тот год ему исполнилось девяносто. Оставался последний год жизни. Большой не только годами: свершеньями. Им было издано более семидесяти книг!

СЕМЕНА НА ВСХОЖЕСТЬ

Летучая пушинка, невесомая и вспархивающая с ладони от одного вздоха, с черной крапинкой семени в середине, от которой во все стороны расходятся тончайшие волокна — то ли антенн, то ли воздушных плавников… Летательный аппарат, созданный самой природой и носимый ветром, такой простой и мудрый, такой незащищенный и, по сути, неуязвимый! Тысячи одиссей, а пустит росток, хотя б в трещинке бетонной!

Тополиное семя, почти не видимое глазом, — и сам исполинский тополь под небо: какое здесь может быть сравнение?.. Между тем в крошечной пушинке заложена вся реальная возможность исполинского тополя, заложена, так сказать, вся его природная — биологическая — потенция. Реальность превыше любой фантазии, воображение тут — пас…

Нечто подобное происходит и с нашими мыслями. Не каждой дано быть посеянной в благодатную почву, быть терпеливо взращенной до исполинского роста художественного произведения. Семена мысли тоже претерпевают невзгоды на ветрах времени, которые обрекают их на оскуднение, высыхание, на смерть — на забвение.

Бережней мы к семенам злаков. Есть и мысли, подобные семенам. В них возможность прорастания, исполинского урожая. И мы их стараемся уберечь от гибели: от забвения. Мы их, пусть скупо, записываем впрок, лелеем их всхожесть…

Слово поэзии обладает многими достоинствами — в том числе и внушаемостью!.. В чем она проявляется — в доверительности интонации или в искренности чувства? В глубоком подтексте и смысловой многомерности слова? В медитативной сосредоточенности или в самом словесном искусстве?.. Из человеческой личности она или из мастерства поэта? Скорей всего — из всего, вместе взятого, но без внушаемости, ее силы воздействия, ее тайны и тайной власти — слово мертво! Вся банальность налицо, вместо эстетического удовлетворения — досада, ощущение обманутости. Ведь банальность, претендующая на слово поэзии, — трижды банальность…

Но когда есть эта внушаемость — мы закрываем книгу, глубоко вздохнув и озираясь вокруг: словно свершили добрый поступок и хотим увидеть его в действии на пользу людям; словно проделали большой путь, следуя за словом, и вот вышли в новый, не знаемый нами мир! Неужели это тот же, прежний, привычный, казавшийся неизменным? Нет, все же это уже не совсем он, вместе с нами, с проделанным нами за чтением путем в художественный мир книги, преобразился и этот, прежний наш мир, все вокруг нас! И этот мир, и новый художественный мир из прочитанного, их единство вошло в нас властно, требует от нас свершений в добре, в служении людям, в чем-то неизгладимом, вечном!

А где же автор, этот человек и чародей, за которым мы следовали от страницы к странице в незримом пути, подчас казалось, шли совсем рядом, казалось, никогда не разлучимся?.. Он где-то далеко впереди, на том же осиянном солнцем пути, полого идущем вверх, в какое-то неведомое. Он прощается с нами, машет рукой, нам кажется, мы видим его приязненную улыбку — а все же уходит, все дальше и дальше, и вот его растворило солнечное марево…

Странное, грустное, надежливое счастье читателя!