Притча о встречном

Солдат, из обстрелянных старослужащих, ему бы уже перед самой войной демобилизоваться, за словом в карман не лез, но делал это без пронзительной громкости молодых, когда не поймешь, то ли радение и лихость это, то ли простейший испуг перед начальством, докладывал обстоятельно и с достоинством. Нет, мол, у него круговой, так сказать, панорамный обзор! Приспособил обломки рам и стекол, из сгоревшей деревни поблизости… Даже зеркало приспособил!.. Вот как раз тыл зеркало держит под контролем. Не желает ли товарищ Третий (звания и фамилии называть особым приказом было когда-то запрещено, никто приказ не отменял, все до поры до времени теперь так продолжалось) заглянуть в землянку? Кипяток есть… Звездич пропустил и приглашение, и соблазнительный кипяток, хотя солдат ему нравился. Пожалуй, стоит его запомнить, при удобном случае присвоить ефрейтора, а то и младшего сержанта — толковый солдат!.. Наконец сказано было главное — о демаскирующем дыме и искрах. Но и здесь солдат нашелся, то и дело ввертывая «никак нет» и «слушаюсь» — нововведения в устав из старых армейских уставов. И это тоже не прошло мимо внимания Звездича. Уже мелькнула мысль, что и сержант не будет завышенным званием для этого солдата, который опять же толково объяснил, что он специально перед сумерками раскочегарил печурку, чтобы сразу натопить на всю ночь. Дверь он устроил так, что при закрытии ее заваливает снегом. Не выдует тепло! А впереди и минное заграждение, и колючки в три кола!

Все было ясно, Звездич приложил руку к ушанке: «Продолжайте наблюдение!» Шаров счел слишком сухим его обхождение с этим находчивым солдатом. Как и положено хорошему комиссару, он знал солдата по фамилии, знал отчасти его анкету. Колхозный прицепщик, не успел стать трактористом… Когда под Смоленском в лесу гатили топь и ранило тракториста, этот солдат сел на трофейный «Ханемаг» и доставил бревна на место… Шаров похвалил солдата за службу, сделав это с удовольствием и немного досадуя на сухость Звездича. «И вправду, «ваше превосходительство» еще в нем, видать, не выветрилось», — подумал Шаров и поспешил за подполковником…

— Так вот — послушайте сжатую историю моей жизни, товарищ Второй, — неожиданно проговорил Звездич. — Только, пожалуйста, держитесь плотнее — одышка что-то сказывается… Видать, приморозит к утру. Вон и снег стал мохнатым, пушистым… Ай да тройка, снег пушистый, как певали бывало…

…Измотанный долгими переходами и тыловыми боями, отряд сделал короткий привал на хуторе. Видимо, хуторские и оповестили махновцев. Они выскочили из-за рощицы, вихрем пронеслись по двум улочкам, с тачанок, из пулеметов, поливая свинцом дворы, занятые эскадронами. У коновязей гибли кони, возле них гибли люди, скармливавшие коням последний овес. Ни боя, ни окружения, а отряд сильно потрепал налет. Молодой генерал-майор — в его годы иные еще в поручиках, — с отрядом около трехсот сабель прикрывавший отход к морю основных сил своей армии, кинулся ущельем к станции. Тут вгорячах генерал сделал вторую непоправимую ошибку. Засада противника ждала его и здесь, перекрыв с двух сторон дорогу. Сжимаемый с двух сторон пулеметным огнем, расстреливаемый в упор, отряд почти весь был уничтожен…

Это был не бой, а страшная резня, опять гибли люди и кони, враг лютовал, будучи недосягаемым для сабельного удара… Наконец пал конь под генералом, его окружили. Он выдернул из ножен узкую шашку и вместе с маузером бросил на землю. Считая себя виновником гибели отряда, он не хотел жить… Никакие соображения о том, что так всегда на войне, из двух воюющих сторон одна неизбежно терпит поражение, о том, что военная фортуна переменчива, наконец, о том, что жизнь обезумела, дышит огнем и смрадом конца, все это не приносило утешения. Равно как и то, что прикрытие отходящей армии было непродуманным и отряд был обречен изначально своим же командованием… Генерал не сразу понял, почему на него, безоружного теперь, накинулось около десятка махновцев, почему они рвут его на куски, почему не сразу прикончат?.. Оказалось, что дрались за его генеральскую форму, за красноподкладочную шинель, желтые хромовые сапоги, за френч и добротную жокейскую фуфайку из тонкой швейцарской шерсти…

Босого, в одних галифе и нижней рубашке, его повели к балке на расстрел. Было странно, что в течение какого-то получаса переменчивая военная судьба превратила его из бравого генерала, недавно красовавшегося своей знаменитой посадкой на дорогом текинце и перед которым слева и справа сдергивали кепчонки хуторяне, из начальника трехсотенного отряда — эти полчаса превратили его в одинокого, без подчиненных, на расстреляние махновского пленника, в посмешище хуторян… И еще было странно, что думал он не о смерти, а именно о том, как он выглядит, босой, без формы, с истерзанным до крови лицом, с обнаженной, без папахи, головой — волосы по ветру застили глаза… Ватага мальчишек вилась вокруг, забегала вперед, крича всем встречным, что «енерала ведут расстреливать!».