Притча

— Priere de monter, месье[16]. — И он стал подниматься: пробившийся сквозь тучу теперь восходил к невероятно высокой, дающей забвение вершине; это была небольшая комната, похожая на будуар герцогини в раю, временно преображенный, чтобы представлять деловую контору в шараде; новый простой голый стол, три простых жестких стула, за столом безмятежное благородное лицо над узким воротничком из белой шерсти, выглядывающим из-под небесно-голубой формы пехотного капрала, судя по виду, еще вчера лежавшей на полке интендантского склада, а чуть позади него худощавый юноша-негр во французском мундире с погонами младшего лейтенанта, казавшемся почти новым: он глядел на них через стол; голоса звучали безмятежно и непоследовательно, будто тоже во сне:

— Да, раньше у меня была фамилия Саттерфидд. Но я сменил ее, чтобы легче было выговаривать людям. Из Ассоциации.

— A… Tout le Monde.

— Да. Тулеймен.

— Значит, тогда вы приезжали повидать… — чуть было не сказал «друга».

— Да, он еще не совсем готов. Я хотел узнать, нужны ли ему деньги.

— Деньги? Ему?

— Коню, — сказал старый негр, — которого, по их словам, мы украли. Украсть его мы не могли, даже если бы хотели. Потому что он не принадлежал никому. Это был конь всего мира. Чемпион. Впрочем, нет. Вся земля принадлежала ему, а не он ей. Земля и люди. Принадлежал он. Принадлежал я. Принадлежали все мы трое, пока не настал конец.

— Он? — сказал связной.

— Мистари.

— Мист… кто?

— Гарри, — сказал юноша. — Он так произносит.

— А… — произнес связной с каким-то стыдом. — Ну конечно, Мистари…

— Вот-вот, — сказал старый негр. — Он хотел, чтобы я звал его просто Ари, но я, видимо, был уже слишком стар.

И рассказал о том, что наблюдал, видел своими глазами и что понял из виденного, но это было не все; связной понимал это и думал: Сообщник. Раз уж приходится вести двойную игру, мне нужен сообщник. Даже когда юноша, впервые раскрыв рот, сказал:

— Новоорлеанского адвоката прислал заместитель начальника полиции.

— Кто? — спросил связной.

— Заместитель начальника федеральной полиции, — сказал парень. Человек, возглавлявший погоню.

— Так, — сказал связной. — Расскажите.

Случилось это в 1912 году, за два года до войны; конь этот был скакуном-трехлеткой, но таким, что цена, уплаченная за него на нью-маркетском аукционе аргентинским королем кож и пшеницы, была хотя и баснословной, но не чрезмерной. Коня сопровождал грум, владелец денежного пояса и гроссбуха. Вместе с конем он поехал в Америку, и там в течение двух лет произошли три события, полностью изменившие не только его жизнь, но и характер, и когда в конце 1914 года он вернулся домой, чтобы вступить в армию, то казалось, что в глуши за долиной реки Миссисипи, где он пропадал в течение первых трех месяцев, на свет появился новый человек — без прошлого, без горестей, без воспоминаний.

Он не просто принимал участие в продаже коня, он был втянут в нее. И не покупателем, даже не продавцом, а предметом торговли — самим конем — с властностью, не терпящей никаких отговорок, тем более отказа. Не как исключительный (что было возможно) грум или пусть даже первоклассный, в чем не было никаких сомнений. Дело в том, что между человеком и животным установились не только взаимопонимание, но и привязанность, идущая не от рассудка к рассудку, а от сердца к сердцу и нутра к нутру; если этого человека не бывало рядом или хотя бы поблизости, конь переставал быть не только скаковым конем, но и вообще лошадью: становился не упрямым или норовистым, а способным неизвестно на что, потому что был способен на все, и не только опасным, но, в сущности, несмотря на все затраченные и вложенные усилия и средства — долгий, тщательный отбор и улучшение породы, в результате которых он в конце концов появился на свет, продажу по громадной цене, чтобы исполнять тот единственный ритуал, для которого он был создан, никчемным; лишь один человек мог войти к нему в конюшню или стойло, чтобы почистить его или задать корму, ни один жокей или тренер не мог приблизиться к нему и сесть в седло, пока этот человек не отдавал коню приказание; и даже когда всадник сидел в седле, конь не скакал, пока этот человек — голосом или прикосновением — не отпускал его.