Адъютант повесил трубку, взял телефон, снова обошел вокруг стола; гибкий, бесконечный провод струился по ковру, пока он не утянул все уменьшающуюся петлю в коридор и не закрыл дверь. В этот миг выстрелила вечерняя пушка: это был даже не сигнал, скорее какое-то утверждение пустоты, словно день войны, оказавшись снова в полой утробе, откуда был извергнут, издал один звучный хлопок; из-за окна послышался скрип трех блоков и шорох трех ползущих вниз шнуров, та же самая створка двери опять приоткрылась на шесть дюймов, замерла, потом совершенно беззвучно, уверенно и неизвестно зачем открылась до отказа; старый генерал по-прежнему стоял неподвижно, внизу отрывисто прозвучали три несозвучные команды, шаги солдат в мундирах трех цветов под тремя мягко опускающимися символическими лоскутами огласили гулкий двор и, твердо, размеренно удаляясь, гулкие сумерки.
И теперь толпа за отрадой хлынула, потекла к расходящимся с Place бульварам, исчезая из виду, еще не успев покинуть ее, словно вечер долгим тихим вздохом рассеивал весь этот человеческий туману теперь город, над которым стоял старый генерал, был свободен "е только от человеческой стойкости, но и от волнения. Или, вернее, вечер не столько рассеивал людей с Place de Ville, сколько окутывал ее стойким человеческим страданием и неодолимой пылью; город был не свободен от них, а просто выше их. Потому что они держались, как может держаться только стойкость, тверже скалы, упорнее безрассудства, дольше горя; темный и тихий город грозно вздымался из темных и пустых сумерек к мрачному небу, так как представлял собой символ и силу; он поднимался незыблемыми ярусами над этой необычной светотенью, будто громадный улей, вершина которого днем заслоняла солнце, а ночью скрывалась в тумане бесчисленных звезд,