Притча

- Под Верденом? - сказал связной. - Это в прошлом году. В шестнадцатом. И до шестнадцатого года...

- Мы шли пешком и работали. Потом дедушка услышал...

- Их было очень много, - сказал старый негр. - Мужчин и парней, месяцами идущих в эту грязную канаву убивать друг друга. Очень много. Их негде было хоронить. Убить можно только тело человека. Голос его убить нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно.

- Даже если они лишь вопрошают: "Зачем?", - сказал связной.

- Что может встревожить больше, чем вопросы человека: "Скажи, зачем? Скажи, как? Укажи мне путь?"

- А вы способны указать ему путь?

- Я способен верить, - сказал старый негр.

- И поэтому французское правительство отправило вас во Францию?

- Дама, - сказал парень. - Она оплатила дорогу.

- Она тоже верила, - сказал старый негр. - Все они верили. Деньги тут ничего не значили, потому что все поняли, что одними деньгами ничего не добьешься.

- Хорошо, - сказал связной. - Как бы там ни было, вы приехали во Францию...

И услышал вот что: пароход; в Бресте был небольшой комитет из офицеров-штабистов, его члены отправили их если и неспециальным поездом, то по крайней мере идущим быстрее всех невоенных; дом, дворец, пустой и гулкий, уже ждал их в Париже. Правда, полотнища над герцогскими воротами пока еще не было, еще обдумывалось содержание надписи. Но его вскоре повесили, и дом, дворец, недолго оставался пустым сперва стали появляться женщины в черном, старухи и молодые с детьми на руках, потом и мужчины-калеки в небесно-голубой форме со следами окопной грязи, они приходили туда посидеть на временных жестких скамейках, и даже не обязательно повидать его, потому что он занимался поисками своего компаньона, своего Мистари, он рассказал и об этом: как ездил из военного министерства в Париже в государственный департамент на Даунинг-стрит, на Уайтхолл, а потом в Поперинг, пока местонахождение этого человека не было наконец установлено; он (историю нью-маркетского коня на Уайтхолле знали и помнили) мог бы при желании стать грумом у заместителя командующего, но вместо этого записался в лондонский полк, потом, едва обучась наматывать обмотки, попал на распределительный пункт и мог бы до конца войны быть грумом-коновалом-конюхом в полку гвардейской кавалерии, но он обучил своего сержанта играть в кости на американский манер, выиграл освобождение от этой должности и вот уже два года был рядовым в действующем батальоне нортумберлендских пограничников.

- Только, когда вы наконец отыскали его, он почти не разговаривал с вами, - сказал связной.

- Он еще не готов, - сказал старый негр. - Мы можем подождать. Время еще есть.

- Мы? - спросил связной. - Бог и вы?

- Да. Даже если она окончится в будущем году.

- Война? Это война. Так сказал вам Бог?

- Ничего. Смейтесь над Ним. Он стерпит и это.

- Что же еще мне делать? - сказал связной. - Разве Он не предпочтет смех слезам?

- Он не глух ни к слезам, ни к смеху. Для Него все едино: Его можно опечалить и тем, и другим.

- Да, - сказал связной. - Слишком много горя. Слишком много сражений. Слишком они часты. В прошлом году было еще одно, на Сомме; награды теперь дают не за смелость, потому что все люди смелы, если их как следует напугать. Вы, конечно, слышали об этом сражении; и слушали тех, кто в нем участвовал.

- Слушал, - сказал старый негр.

- Les Amis a la France de Tout le Monde, - сказал связной. - Просто верить, надеяться. Этого мало. Ничтожно мало. Исстрадавшиеся люди просто сидят вместе, верят и надеются. И этого достаточно? Как знахаря, когда вы больны: вы знаете, что он поможет исцелить вас одним лишь возложением рук, и не ждете этого; вам только нужно, чтобы кто-то сказал: "Верь и надейся. Не унывай". Но что, если звать знахаря уже поздно, что нужен хирург, уже привыкший к крови, потому что там льется кровь?

- Тогда Он подумал бы и об этом.

- Почему же Он послал вас не туда, а в этот дворец, где у вас горячая пища и чистая одежда?

- Может, Он знает, что я недостаточно смел, - сказал старый негр.

- А если бы Он послал вас, пошли бы?

- Я бы попытался, - сказал старый негр. - Если бы я справился с делом, и Ему, и мне было бы неважно, смелый я или нет.

- Верить и надеяться, - сказал связной. - О да, я прошел через нижний зал; я видел их; идя по улице, я совершенно случайно заметил полотнище над воротами. Шел я вовсе не сюда, однако я тоже здесь. Но не ради веры и надежды. Потому что человек способен вынести все, если он сохранил кое-что, некую малость: свою цельность как существа настолько крепкого и стойкого, чтобы не только не надеяться и не верить, но даже не ощущать в этом необходимости; настолько, чтобы крепиться, держаться до той вспышки, взрыва или чего бы то ни было, когда он превратится в ничто и все будет уже неважно, даже что он был крепким и держался до самого конца.

- Правильно, - спокойно и безмятежно сказал старый негр. - Видимо, завтра вам нужно возвращаться назад. Так, покуда есть время, идите, наслаждайтесь Парижем.

- Ага, - сказал связной. - Аве, Бахус и Венера, моритури те салютант? Ведь вы должны считать это грехом?