Пристрастие к смерти

Не нравилась ему и ее неряшливость – своего рода неосознанный протест против безликости дома и одержимости порядком остальных домочадцев. В свете ночной лампы Барбара невозмутимо взирала на хаос, царивший в комнате, – одежда была разбросана повсюду, где она снимала ее: яркий шелковый халат валялся в изножье кровати, серая юбка веером раскинулась на стуле, на ковре бледной тенью вырисовывались трусики, бюстгальтер свешивался на одной бретельке с туалетного столика и казался там каким-то глупым, даже неприличным аксессуаром. При всей своей идеальной форме, модном фасоне и несмотря на все свое кружевное изящество, он тем не менее напоминал сейчас какое-то медицинское приспособление. Но Мэтти утром все уберет, унесет в стирку белье, повесит жакеты и юбки в шкаф, а она будет лежать с подносом на коленях, завтракать и наблюдать. Потом встанет, примет ванну, оденется и выйдет навстречу миру, безукоризненно элегантная, как всегда.

Прежде это была комната Анны Бероун, Барбара переехала в нее после свадьбы. Пол предлагал ей обменяться спальнями, но она не считала, что должна спать в меньшей и худшей комнате, без вида на сквер, только потому, что здесь когда-то стояла кровать Анны. После того как комната перестала быть спальней Анны, она была их с Полом, а потом только ее спальней, но Барбара всегда ощущала присутствие Пола в соседней. А вот теперь она принадлежит только ей. Она вспомнила день, когда они после свадьбы впервые стояли здесь вместе, вспомнила его голос, такой официальный, что она едва узнавала его. С такой же интонацией он мог показывать дом предполагаемому покупателю.

«Ты, вероятно, предпочтешь другие картины; в малом салоне есть из чего выбрать. Анна любила акварели, и здесь для них подходящее освещение, но тебе не обязательно оставлять их».

Барбара была абсолютно равнодушна к этим картинам, которые казались ей весьма скучными, заурядными английскими пейзажами, авторов которых она, по мнению Пола, видимо, должна была знать, но она их оставила. Тем не менее, перейдя к ней, спальня сразу же приобрела печать ее личности: стала более роскошной, душистой и женственной. А со временем – захламленной, как без разбору забитая вещами антикварная лавка. Барбара ходила по дому и стаскивала к себе разную мебель и плохо сочетавшиеся друг с другом разрозненные предметы, чем-то ее очаровавшие, словно с непонятной одержимостью грабила дом, не оставляя ничего для тех самых отвергнутых, но вероломных привидений, которые в нем жили. Ваза с двумя ручками эпохи Регентства, замысловато слепленная из ракушек и наполненная пестрыми цветами; деревянная горка в стиле тюдор, украшенная позолоченной бронзой и овальными фарфоровыми медальонами, изображающими пастухов и пастушек; бюст Джона Соуна на мраморном пьедестале; коллекция табакерок восемнадцатого века, вынутых из футляра и беспорядочно валявшихся на туалетном столике… Однако привидения все равно оставались, живые привидения, «радиоголоса», которых ничто и никто, при всем желании, не был властен изгнать. Откинувшись на подушки, она мысленно перенеслась в свою детскую кровать: ей двенадцать лет, она лежит неподвижно без сна, вцепившись руками в простыню. Обрывки бесконечных ссор, лишь отчасти внятных, доносятся до нее уже несколько месяцев, постепенно складываются в единое целое, и оно, дорисованное ее воображением, навсегда запечатлевается в памяти. Сначала голос матери:

– Я думала, ты захочешь получить опеку над детьми. Ты же их отец.

– И, освободив от всякой ответственности, предоставить тебе возможность наслаждаться жизнью в Калифорнии? Ну нет, моя дорогая, это ты хотела детей, ты их и получай. Полагаю, Фрэнк не станет торговаться из-за двух приемных крошек? Что ж, они – его. Надеюсь, он их полюбит.

– Они англичане. Их место здесь.

– Что ты ему сказала? Что приедешь без иждивенцев? Немного потрепанная, но не обремененная детьми? Их место там, где их мать. Даже у суки есть материнский инстинкт. Забирай их, или я не дам развода.

– Господи милосердный, они же твои дети! Неужели тебе все равно? Неужели ты их не любишь?

– Может, я и любил бы их, если бы ты не мешала и если бы они меньше походили на тебя. А к таким, какие они есть, я, признаться честно, равнодушен. Ты жаждешь свободы, я – тоже.

– Ладно, тогда разделим их. Я возьму Барби, а ты – Дикко. Место мальчика – рядом с отцом.

– Тогда мы в затруднительном положении. Тебе лучше посоветоваться с его отцом, если ты, конечно, знаешь, который из них – его отец. В любом случае пусть забирает Дикко. Я не стану препятствовать. Если бы в этом мальчишке было хоть что-то от меня, я бы заметил. А он – карикатура.

– Боже, Дональд, ты ублюдок!

– О нет, моя дорогая. Ублюдок в этой семье не я.