Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

«Венцом» пристального чтения становится выход исследователя к воплощенным в тексте общекультурным пластам человеческого опыта и вечным темам философии и искусства (время, вечность, любовь, творчество, смерть и др.). Тема поэтического текста может быть «свернута» в единственное и кажущееся банальным слово общего словаря, к примеру, «любовь» или «творчество». Но она же — и это исключительно важно — становится для исследователя точкой открытия поэтического текста как источника парадоксального балансирования между тривиальным и бесконечно расширяющимся смыслами. Текст в его финальном тематическом «развертывании» должен казаться связным и, одновременно, нарушающим «график следования» по привычным когнитивным маршрутам. Здесь возникают и по-новому понятые термины «напряжение», «ирония», «парадокс». Все они языком науки именуют то «головокружение разума», тот эстетический эффект откровения, который рождается только в поэзии, «сопрягающей противоположные смысловые импульсы», создающейнапряжение иронии из парадоксального «равновесия противостоящих друг другу сил».

Поэтический текст являет себя микрокосмом, целостностью своего мира, единством образного ряда, утверждающим неизбывную полноту макрокосма бытия. Так, пристальное чтение принципиально чуждо всякому смысловому редукционизму. Экспликация не есть упрощение до идейной прозрачности, напротив, это, скорее, проблематизация и расширение нашего представления о возможностях поэтического слова содержать и удерживать в себе вечно становящиеся смыслы.

Любопытно, что в своем труде Seven Types of Ambiguity («Семь типов двусмысленности», 1930) У. Эмпсон не только не дает исчерпывающей таксономии типов двусмысленности, но демонстративно предлагает лишь семь примеров, будто самим фактом произвольности выборки доказывая неизменность «стволовых клеток» большой поэзии — ее амбивалентность, ее трудность, ее нетерпимость к «готовым решениям».

Заканчивая подробный разбор поэмы Шекспира «Феникс и Голубь» Ричардс предлагает: «Перечтем поэму еще раз, посмотрим на нее чуть более свободным взглядом… Само величие поэмы может поразить читателя настолько, что он впадет в оцепенение»[151].

Блестящий писатель, поэт и критик Роберт Пенн Уоррен в своем эссе Pure and impure poetry («Чистая и двусмысленная поэзия», 1943) дает красноречивый образ непобедимой и вечно бытийствующей поэзии. Уоррен сравнивает художественный текст с чудовищем из «Влюбленного Роланда» Боярдо. Критик в облике Роланда с мечом в руках отсекает члены монстра, но они снова прирастают к будто невредимому чудовищу. Только догадавшись бросить все отрубленное в реку, Роланд побеждает, но критик обречен на поражение.

«… Единственный способ победить монстра — съесть его, с костями, кожей, кровью и всеми потрохами. И даже тогда монстр не умрет, потому что он живет в тебе, он стал тобой, а ты стал немного чудовищем.

Монстр всегда побеждает. И критик знает об этом. Он не желает одерживать победу над монстром, он знает, что должен играть с ним в поддавки. Все, что он желает, — дать этому «монстру» — поэме — возможность вновь и вновь проявить свою чудесную силу, силу поэзии»[152].

Тридцать лет спустя, обращаясь к десяти студентам из Мичиганского университета, слушателям курса русской поэзии, Иосиф Бродский не пожелал никакого пристального чтения для поэтов, он пожелал им стать частью навсегда изменившегося сознания читателей и критиков, он пожелал им родиться вновь в «молитвах» других людей. «… Если вы хотите понять стих, лучше не анализировать его, а запомнить его наизусть и читать вслух… Когда вы запоминаете стих, вы повторяете сам акт его творения с самого начала»[153].

Читаем ли вслух, читаем ли пристально — мы соучаствуем акту творения «услышанной» нами поэзии.