Прискорбные обстоятельства

И я, наклонившись к лицу опера, шепотом даю последние наставления: как будем поддерживать связь в дальнейшем, где станем встречаться, с какой периодичностью, и как поступать, если ситуация выходит из-под контроля или не терпит отлагательств.

Бедный Арапов! Сожаление о содеянном есть чувство запоздалое, сродни раскаянию, когда пути обратно уже не существует. Что значит наивность и неопытность, какой горькою стороной оборачиваются для нас привитые со старым режимом порядочность и простодушная честность! Какой-нибудь, как теперь говорят, продвинутый мент сидел бы теперь в теплом кабинете, обдумывая, как, у кого и где подсобрать на меня компромат, и мысленно вертел бы очередную дырочку на погоне. Арапов же по собственной инициативе, похоже, влип в историю: он теперь «свой среди чужих…» А находиться между двух огней, да еще с остатками совести – не приведи господи!

– Не дрейфь, Арапов! Все будет путем! – ободряюще шепчу я, как шепчут супермены в бездарных отечественных фильмах, но, судя по всему, этот шепот не придает оперу бодрости. – Зовут-то тебя как?

Володя… Его зовут Володя, он вызывает у меня обыкновенную человеческую жалость и желание облегчить его участь – отпустить восвояси. Но мое сердце неумолимо висит над пропастью, а в таких условиях жалости места нет. Топор войны вырыт, кони топчут траву и бешено грызут удила. Вперед, Арапов! Что же ты, Арапов? Эх!..

А как давеча было уютно и покойно на этом свете: утро, февраль, снег! «Покой нам только снится…» Мало того что мы в муках рождаемся и умираем, – жизнь показывается для нас то с белой, то с черной стороны. Для чего это нужно? Чтобы душа не сморщилась от лени и не прилипла к желудку? Или мы, потомки тех, кого свергли из рая на грешную землю, обречены на страдания и грязь, дабы неповадно было вкушать запретный плод без Божьего соизволения?

Я гляжу с искренним сожалением, как вприпрыжку, заплетая ногами, скрывается за пеленой снега Арапов, и представляю в своей руке пистолет, щурюсь на убегающую спину сквозь мушку и, все так же сожалея, нажимаю на воображаемый курок: бац!..

И следом подступает откуда-то изнутри пустота, и всасывает в себя, точно вакуум, и полонит все и вся: сознание, мысли, ощущения, чувства… Господи боже мой! Господи, Боже мой! Что, о чем, для чего? Как неспокойно сразу и одиноко! Неспокойно – потому как мерещится за деревьями кто-то, глядит, сдерживая дыхание, отслеживает каждый шаг. Одиноко – потому как один на один со всем миром и спасение от этого мира – ты сам. И еще – вступает в действие притча о цепи и собаке: то ли ты держишь собаку на цепи, то ли она держит тебя…

Еще секунду-другую я топчусь на детской площадке, промелькивают в памяти пьющие из бумажных стаканчиков женщины, зримо и явственно – кровавая полоса помады по мятому бумажному краю, – и тут на меня накатывает неизъяснимое желание выпить, надраться и забыть обо всем.

«Ни в чем не виноват… Не за что так меня… Какая же гнида, а?!»

Но уже проскальзывает и иное: какие-то случайные и неслучайные лица, застолья, машина в гараже, дача на кудрявой опушке… В этом мире не бывает невиноватых! Каждый хотя бы раз оступается. Как говорят англичане, «у каждого свой скелет в чайном шкафу». Вот только наказывают далеко не многих – в основном за украденный доллар, а «…украдешь миллион – сделают сенатором».

Тут одиночество становится и вовсе невыносимым. Я оглядываюсь вокруг – все снег да снег, вот уж несет, прости господи, и оттого деревья в парке, сооружения и убогие скульптуры павшего соцреализма – сумеречные, размытые, как бы высовывающиеся на минуту-другую из небытия. Прочь, прочь! Я иду, оскальзываясь, неуверенно переступая через припорошенные неровности асфальта, не зная, куда и зачем. Недавней февральской тоски нет и в помине – есть давящий ком в том месте, где должно находиться сердце, и ощущение полной потерянности в пространстве.

А что же Арапов? Как и не было никакого Арапова, словно сквозь землю провалился этот Арапов. Может быть, привиделся, думаю я в поисках успокоительной отдушины, может, это проклятый февраль своим нежданным снегопадом навеял на меня необоримую душевную смуту? Но тогда… так бывает, по правде говоря, когда крыша едет. А ведь едет голубушка, как едет!..

Экая мерзость, или попадалось слово еще гаже: экая мерехлюндия!

5. Мост

Однако нехорошо, не по-доброму устроена наша жизнь. Какой-нибудь сумеречный дурак изрек бы: непредсказуемо, – но мне судьба представляется распечаткой электрокардиограммы, где взлеты и падения означают жизнь, прямая же адекватна смерти. Все хорошо бывает только при отключенном сознании, в психиатрической больнице, в тесно очерченном пространстве – да и там вдруг захочется чего-то эдакого, какого-нибудь аленького цветочка. Но с другой стороны, неудовлетворенность, неприятность, беда для человека – некий жизненный стимул, позыв к движению, необходимость выказывать сопротивление, стремиться дальше и дальше.