Пришелец

Порой в колеблющемся свете лучины появлялся страдавший бессонницей Норман и, молча присев на брошенное перед сундучком седло, принимался старательно набивать трубку с чубуком в виде однорогого черта.

— При всем моем уважении к вашим занятиям, — говорил он, почесывая обглоданным мундштуком пятнистый лоб рысенка, — я не вижу в них большого практического смысла…

— Угу… м-да… — неразборчиво бормотал в ответ падре, тонкими палочками поднимая жесткое глянцевое надкрылье ветвисторогого жука и расправляя на подложенном листке пергамента сморщенное шелковистое крыло.

— Пряности!.. Золото!.. Жемчуг!.. — вдохновенно восклицал Норман, гладя мурчащего от удовольствия рысенка по круто выгнутой спине и выпуская трубочный дым в его зажмуренную морду.

— В таком случае попробуйте вот это, — сказал как-то падре, щелчком послав в ладонь Нормана сморщенную громыхающую коробочку размером с крупную сливу, увенчанную неким подобием хрупкой восьмилучевой короны.

Норман зажал в зубах трубку и, повертев коробочку в пальцах, разглядел в основании «короны» ряд мелких дырочек, из которых ему на ладонь высыпалась щепотка крошечных зернышек, похожих на медовые, тщательно отшлифованные неведомым ювелиром крупинки янтаря. Норман лизнул крупинки языком, пожевал и почувствовал во рту мятную опьяняющую свежесть.

— Н-да, — пробормотал он, обламывая хрупкую «корону» и опрокидывая в рот оставшееся в коробочке содержимое, — недурственно…

— А теперь дайте вашу трубку, — попросил падре, — и щепотку табаку!

— Держите, — сказал Норман, протягивая ему пахучий кожаный мешочек с торчащим из завязок мундштуком.

Падре взял мешочек, развязал его и выложил содержимое на крышку сундучка. Затем протянул руку за спину и достал пучок тонких стеблей с белыми вздутыми шапочками засохшего на косых срезах сока. Соскоблив кончиком кинжала несколько таких шапочек, падре поместил их в маленькую медную ступку, растолок твердым деревянным пестиком, добавил табаку, тщательно перемешал, набил чубук полученной смесью и передал трубку Норману. Тот повертел ее в руках, понюхал, а затем решительно чиркнул огнивом и сунул в обугленное жерло чубука затлевший трут.

— Вы же знаете, падре, — проговорил он, раскуривая трубку, — что я всегда не прочь испытать какое-нибудь новое необычное ощущение…

— Нам обоим не чужда любознательность, — согласно кивнул выбритой макушкой падре и, отложив в сторону круглое выпуклое стекло на изящной медной рукоятке, поднял на своего командора помаргивающие, окруженные малиновыми ободками век глаза.

Но едва Норман сделал несколько сильных, глубоких затяжек, чуть задерживая дыхание перед тем, как выдохнуть дым, как лицо падре закачалось перед ним в дымчатом полумраке, отделилось от лежащих на плечах лиловых складок капюшона и стало возноситься под камышовый испод навеса, бессмысленно хлопая длинными, выгоревшими на солнце ресницами. Норман протянул к падре унизанную крупными, тяжелыми перстнями руку, но граненые камни вдруг стали излучать такой яркий нестерпимый блеск, что он невольно прикрыл глаза и свободной рукой набросил на перстни сорванный с шеи шелковый платок.

— Что вы сейчас чувствуете, командор? — вкрадчиво прошептала висящая в дымном воздухе голова падре.

— Легкость, — сказал Норман, — легкость и радость…

Он сделал еще две глубокие затяжки, чувствуя, как дым обдает небо влажным мятным холодком и наполняет грудь гулкой бездонной пустотой. Все, что тревожило его в последние несколько дней: подозрительно быстро подтаивающие запасы бутылок с огненной водой в корабельном трюме, лихорадочный зуд и озноб от укусов мелких двукрылых, странные темные ранки на лошадиных шеях — вдруг исчезло, как бы собравшись воедино и отодвинувшись в далекую, едва различимую на горизонте точку. Норману даже показалось, что стоит ему сделать над собой небольшое, совсем крохотное усилие, и сама эта точка взорвется ослепительным сиянием восходящего над морем солнца. Он чувствовал, что впервые за эти тревожные ночи, наполненные скрипами, шорохами и прочими беспокойными звуками, засыпает чистым безмятежным сном человека, исполняющего свое истинное предназначение на этой земле. При этом он отчетливо слышал вкрадчивый шепоток падре и вполне осознанно отвечал ему.

— Хотите спать, командор? — шелестел вопрос.

— Я ничего не хочу, — шевелил пересохшими губами Норман, — мне хорошо…

— Как хорошо? — спрашивал падре, выдергивая длинную иглу из мохнатой спинки распятой ночной бабочки.

— Я не могу объяснить это словами, — отвечал Норман, растягивая гласные и беспорядочно рассыпая ударения по всей фразе, — меня нет… все ушло… Сафи горит… Мне хорошо…

Он прикрыл глаза и сквозь сетку ресниц, размытую внезапно брызнувшими слезами, увидел, как падре протягивает к нему руку, откидывает камзол и глубоко вонзает иглу в покатый мышечный бугор у него на груди.

— Зачем вы это делаете, падре? — прошептал он, глядя, как из-под иглы выступает черная капля крови, — вы перепачкаете мой камзол…

— Вы чувствуете боль? — спросил падре, глядя ему в глаза.

— Боль? — удивился Норман, вскинув ресницы. — Что такое — боль?