Приобщение

Гордость,
        мысль,
             красота —
                  все об этом давно отгрустили.
Все креститься привыкли,
                      всем истина стала ясна…
Я последний язычник
                  среди христиан Византии.
Я один не привык…
                 Свою чашу я выпью до дна.
Я для вас ретроград. —
                    То ль душитель рабов и народа,
То ли в шкуры одетый
                    дикарь с придунайских равнин…
Чушь!
    Рабов не душил я —
                     от них защищал я свободу.
И не с ними —
            со мной
                   гордость Рима и мудрость Афин.
Но подчищены книги…
                   И вряд ли уже вам удастся
Уяснить, как мы гибли,
                     притворства и лжи не терпя,
Чем гордились отцы,
                  как стыдились, что есть еще рабство,
Как мой прадед-сенатор
                     скрывал христиан у себя…
А они пожалеют меня?
                   — Подтолкнут еще малость!
Что жалеть,
           если смерть —
                       не конец, а начало судьбы.
Власть всеобщей любви
                     напрочь вывела всякую жалость,
А рабы нынче — все.
                  Только власти достигли рабы.
В рабстве — равенство их,
                        все — рабы, и никто не в обиде.
Всем
     подчищенных истин
                     доступна равно
                                   простота.
Миром правит Любовь —
                    и Любовью живут, —
                                     ненавидя.
Коль Христос есть Любовь,
                       каждый час распиная Христа.
Нет, отнюдь не из тех я,
                        кто гнал их к арене и плахе,
Кто ревел на трибунах,
                     у низменной страсти в плену.
Все такие давно
                 поступили в попы и монахи.
И меня же с амвонов
                     поносят за эту вину.
Но в ответ я молчу.
                 Всё равно мы над бездной повисли.
Всё равно мне конец,
                  всё равно я пощады не жду.
Хоть, последний язычник,
                      смущаюсь я гордою мыслью,
Что я ближе монахов
                   к их вечной любви и Христу.
Только я — не они, —
                   сам себя не предам никогда я,
И пускай я погибну,
                   но я не завидую им:
То, что вижу я — вижу.
                     И то, что я знаю — я знаю.
Я последний язычник.
                   Такой, как Афины и Рим.
Вижу ночь пред собой.
                    А для всех — еще раннее утро.
Но века — это миг.
                 Я провижу дороги судьбы:
Всё они превзойдут.
                  Всё в них будет: и жалость, и мудрость…
Но тогда,
        как меня,
                их растопчут другие рабы.
За чужие грехи
              и чужое отсутствие меры,
Всё опять низводя до себя,
                         дух свободы кляня:
Против старой Любви,
                    ради новой немыслимой Веры,
Ради нового рабства…
                   Тогда вы поймете меня.
Как хотелось мне жить,
                      хоть о жизни давно отгрустили,
Как я смысла искал,
                   как я верил в людей до поры…
Я последний язычник
                   среди христиан Византии.
Я отнюдь не последний,
                     кто видит,
                               как гибнут миры.

1970

* * *