Принцип каратэ

Потом я только помню, как мелькали фонари,
И мусора кругом в садах свистели.
Всю ночь я прошатался у причала, до зари,
И в спину мне твои глаза глядели...

А что, очень даже просто. Ермолай, ты мне друг? — Спрашиваешь! — Живет одна сука как ни в чем не бывало, а у меня из-за нее все кувырком...

Видно, наваждение нашло: то ли бутылка вина на нос, то ли бывалый парень-кремень Ермолай с его фиксами и татуировками, то ли песня лихая жалостливая, а скорее всего все вместе — как дурман, гипноз какой. Сейчас не веришь, а ведь пошел, и финку в рукав спрятал, как кореш подсказал, друг верный — сам вызвался на атасе постоять и научил, что  п о т о м  делать.

Главное — перо выбросить и ручку протереть, и амба — концы в воду! А если все же заметут — не колоться, упираться рогом: знать не знаю, мимо проходил, вы мне дело не шейте, дайте прокурора! — и амба, отпустят! А если все же срок навесят — нестрашно, скажи: я от Ермолая, и амба — не жизнь, а лафа! Кому сказать? Всем скажи!

И звонил, давил знакомую кнопку, руки вспотели у идиота, думал, не удержится в ладони скользкая рыбка, и кулаком стучал, пока соседка не выглянула: уехала, месяц не будет, шляются кобели, то один, то другой... Я от Ермолая! Да хоть от чертолая, иди отсюда по-хорошему, пока милицию не позвала.

Выкатился из подъезда со смехом, дура бабка, Ермолая не знает, при чем тут милиция, и внезапно гипноз прошел, и накатила дурнота, земля провернулась и булыжником в морду, но небольно, кажется, сейчас горло лопнет, и все потроха выскочат, и друга нет, помочь некому, да какой он друг — сволота приблатненная, под расстрел подвел и убежал, в штаны наложил, сука! — скорей в переулок, сюда, через проходняк, черт, забор!

Тыкался мордой в занозистые доски, на мусорный бак взгромоздился, перевернулся и копошился под забором в куче всякой дряни, пока, ободравшись, не протиснулся сквозь собачий лаз на ярко освещенную улицу, инстинктивно вытер морду левым рукавом — правой руки как не было: держал на отлете какую-то деревяшку вроде протеза; и нырнул в первую же подворотню, темными проулками дотащился до дома, вдруг из кустов парень-кремень: ну, колись, как оно все вышло. Бабка вышла, соседка... И бабку?! Вот что, кореш, закон знаешь — друга не сдавать, я с тобой не был, финарь в глаза не видел, понял? Перо выбросил?

Вон почему рука как протез — финка все еще в рукаве, в потных пальцах, а ведь не выскочила и в бок не воткнулась, значит, не для той и не для него жадная «щучка» на тусклом клинке! Бросил в водосточную решетку, не попал, звякнула рядом, Ермолай орлом кинулся, схватил, осмотрел со всех сторон, понюхал... Она же чистая! Ты что, падла, туфту гонишь, нервы мотаешь?!

Глаз выпучил — дурной, бешеный, но не страшно: сам, гад, трусость выказал, «стремя» бросил, значит, правилку ему да пику в бок, как брехал-заливался; не страшно: ведь ничего не было, примерещилось все, от чего же он так бежал? Как гора с плеч! Достал платок, утерся неторопливо, постарался ухмыльнуться зловеще в налитый яростью зрачок: сам, падла, с атаса ушел!

Кто ушел, я?! Задергался в искусственной истерике, забрызгал слюной, завыкручивался. Да я рядом стоял, за углом, просто видно не было! Ермолай корешей никогда не продавал, Ермолай за кента под вышку пойдет, он и тебя, слюнтяя, другом считал, потому и не трогает за такие слова, а то бы в куски попорол! Выругался длинно-предлинно, цевкнул через губу струйкой слюны, засунул привычно финку за брючный ремень и покатил разболтанной походкой. И к черту, чтоб тебя пополам перерезало!

Когда повзрослевший Золотов анализировал историю своего превращения, то пришел к выводу: псевдочеловеком его сделал Ермолай! И если бы кто-то сказал, что на самом деле перерождение произошло значительно раньше, он бы с этим не согласился.

Долгое время не мог понять, что вообще привлекло Ермолая к нему — обычному зеленому фраеру, какой интерес искал тот в его обществе? Деньги на вино? Так чаще тратился сам Ермолай! Компания, чтоб не пить в одиночку, неискушенный слушатель для его бесконечных бредовых историй? Пожалуй, но только отчасти: ведь та же дворняжка или любая другая шваль за стакан вина будет слушать самую несусветную чушь, да еще кивать и восхищаться.

Наконец догадался: Ермолаю до левой пятки восхищение всякой дряни, ему нужен был именно он, Золотов, порядочный мальчик из приличной семьи, каких не найти в привычном окружении, чтобы ему, а не жалкой дворняжке доказать: Ермолай — парень-кремень, ничем не хуже остальных, чистеньких, и житуха у него замечательная, веселая и разнообразная. В самоутверждении нуждался, хотя и слова-то такого не знал, а вот поди ж ты... И поглядывал цепко на кента-приятеля: верно ведь, что все у него, как у людей, — и хаты-кильдюмы, и чувихи-дворняжки...