Принц приливов

Том, я думала над тем, чему ты можешь научить своих мальчишек. Прокручивала в голове слова, которыми ты завоюешь их уважение и они, вдохновленные твоей энергией, станут бегать по полю, подстриженному тобой. Когда я увидела, как твоя команда выиграла первый матч, вся магия спорта обрела для меня серебряный голос, напоминающий трели свистков. Передать не могу, до чего же ты был великолепен, когда отдавал срочные распоряжения квотербекам, предупреждал о тайм-аутах, расхаживал по зеленым, ярко освещенным боковым полосам — обожаемый мною за свою невообразимую страсть к игре, за мягкую и тонкую любовь ко всем мальчишкам и всем играм на свете.

Но кое-чему тренеры могут научиться только у своих сестер. Усвой мои уроки, Том, и передавай подопечным. Учи их негромким глаголам доброты, учи жить, превосходя самих себя. Побуждай их двигаться к совершенству, учи быть мягкими; затягивай в глубины, толкай вверх, к возмужанию, и делай это кротко, как ангел, разносящий облака по небу. Пусть дух твой пронизывает мальчишек так же трепетно, как пронизывает меня.

Вчера, слыша среди гула толпы твой голос, я плакала. Ты ободрял неуклюжего блокирующего полузащитника и медлительного защитника — то была прекрасная музыка твоих похвал. Но, Том, брат мой, лев, сияющий золотом и познавший страдания: научи своих подопечных тому, что можешь лучше других. Никакие стихи и письма не способны вдохнуть в мальчишек твой возвышенный дар. Передай им свое умение быть самым заботливым, самым совершенным братом.

Саванна

Закончив читать, я снова долго смотрел на фотографию, затем бережно убрал письмо в бумажник.

Я прошел в спальню, сменил перегоревшую лампочку и собрал осколки разбитой вазы. После быстро разделся, бросил одежду на стул возле кровати, откинул одеяло и забрался в постель. Улегшись, я закрыл глаза и тут же открыл снова.

Мигрень настигла меня. Она явилась, словно огненный столп, ударив внезапно и жестоко.

Замерев, я лежал в темноте и клялся изменить собственную жизнь.

Глава 4

Не стану выносить вердиктов детству — только следствие и светлое бремя памяти. Сейчас я говорю о пронизанных солнцем днях, накрепко связанных с малой родиной. Я в большей степени сочинитель, чем историк, но постараюсь передать вам неизгладимый ужас моего детства. Обычно я грешу перед объективностью, поскольку наделяю романтизмом все события, даже грустные. Но в этой драме нет романтизма, есть лишь голое изложение.

Начнем с простого факта: островные собаки лают, переговариваясь друг с другом.

Поздний вечер. Мой дед вслушивается в их перекличку, и звук этот ему не нравится. В мелодии гончих содержится вся тоска одиночества, свойственная моей части мира. Островные собаки напуганы. На дворе — четвертое октября тысяча девятьсот сорок четвертого года, десять часов вечера. Вода прибывает. Прилив продлится почти до двух часов ночи.

Моя сестра родилась в белом доме у реки. Мать целый месяц не доходила до положенного срока, но теперь это не имеет значения. Младенца принимает Сара Дженкинс, восьмидесятипятилетняя чернокожая повитуха, шестьдесят лет занимающаяся своим ремеслом. Доктор Баннистер, единственный коллетонский врач, в это время лежит при смерти в Чарлстоне.

Сара Дженкинс возится с Саванной, когда вдруг замечает мою торчащую голову. Я становлюсь неожиданностью, послесловием, если можно так выразиться.