Принц Каспиан

Но когда наступил день, и пошёл моросящий дождь, и со всех сторон его обступили незнакомые леса, дикие склоны и голубые горы, Каспиан подумал, как велик и странен мир, и показался самому себе маленьким и испуганным. Как только совсем рассвело, он свернул с дороги и отыскал среди леса заросшую травой поляну, где можно было отдохнуть. Тут молодой король расседлал Ретивого и пустил его пастись, съел кусочек холодного цыпленка, выпил вина и сразу заснул. Проснулся он уже поздним вечером и, немного перекусив, снова двинулся в путь, по-прежнему на юг, по нехоженым тропам. Он был теперь в холмистой местности, ему приходилось подниматься и спускаться, но подниматься гораздо чаще. С каждого гребня он видел впереди горы, которые становились всё выше и темнее. Когда наступил вечер, он уже въехал в предгорья. Поднялся ветер. Вскоре дождь хлынул потоком. Ретивый начал беспокоиться; где-то гремел гром. Теперь они въехали в казавшийся бесконечным сосновый лес, и все рассказы о враждебных людям деревьях всплыли у Каспиана в памяти. Он вспомнил, что сам прежде всего тельмарин, один из тех, кто вырубал деревья повсюду, где только можно, кто воевал с дикими существами. Пусть он не такой, как другие тельмарины, трудно ожидать, чтоб про это знали деревья. Они и не знали. Ветер превратился в бурю, деревья гудели и скрипели вокруг. Затем раздался треск. Дерево рухнуло на дорогу прямо перед ним. «Тихо, Ретивый, тихо!» – сказал Каспиан, гладя коня по шее, но он и сам дрожал, зная, что едва избежал смерти. Сверкнула молния, и гром расколол небо прямо над головой. Ретивый закусил удила и понёс. Каспиан был хороший наездник, но и у него не хватило сил остановить коня. Он держался в седле, но знал, что в этой дикой скачке жизнь его висит на волоске. Дерево за деревом возникало перед ними из мрака, конь и всадник едва успевали увернуться. Затем, так внезапно, что, казалось, нельзя было и почувствовать боль (однако он всё же почувствовал), что-то ударило Каспиана в лоб, и больше он ничего не помнил.

Когда он пришёл в себя, он лежал в освещённом месте, весь разбитый, с сильной головной болью. Тихие голоса слышались совсем рядом.

– А теперь, – сказал один, – пока оно не очнулось, надо решить, что с ним делать.

– Убить, – сказал другой. – Мы не можем оставить его в живых. Оно нас выдаст.

– Надо было убить сразу или оставить там, – произнес третий. – Теперь уже нельзя. Мы принесли его сюда, перевязали голову и вообще. Это всё равно что убить гостя.

– Господа, – сказал Каспиан слабым голосом, – как бы вы ни поступили со мной, надеюсь, вы будете добры к моему бедному коню.

– Твой конь удрал задолго до того, как тебя нашли, – произнёс первый голос, хриплый, даже какой-то земляной, как заметил теперь Каспиан.

– Ну-ка, пусть оно не заговаривает вас красивыми словами, – сказал второй голос. – Повторяю…

– Рожки-осьминожки! – воскликнул третий. – Конечно, мы не убьём его. Стыдись, Никабрик. Что ты сказал, Боровик? Что нам с ним делать?

– Я дам ему попить, – сказал первый голос, должно быть, Боровика. Над постелью возникла тёмная тень. Каспиан почувствовал, как мягкая рука – если это была рука – приподнимает его за плечи. Тень была какая-то не такая. В лице, склонившемся над ним, тоже что-то было не так. Оно казалось очень волосатым и очень носатым, со странными белыми полосами на щеках. «Это маска или что-то вроде, – подумал Каспиан. – Или я в лихорадке и всё это мне мерещится». Чаша с чем-то сладким и горячим коснулась его губ, и он отпил. В тот же миг кто-то из двоих оставшихся поправил огонь. Пламя вспыхнуло, склоненное над Каспианом лицо осветилось, и он чуть не вскрикнул. Это было лицо не человека, а барсука, впрочем, гораздо больше, дружественнее и умнее, чем у тех барсуков, которых он видел раньше. И он явно слышал, как этот барсук разговаривал. Он увидел также, что лежит на ложе из вереска, в пещере. У огня сидели два человечка, настолько нелепее, приземистей, волосатее и грузнее доктора Корнелиуса, что Каспиан сразу признал в них настоящих гномов, древних гномов без капли человеческой крови в жилах. Он понял, что нашёл наконец старых нарнийцев. Потом голова у него снова закружилась.

В следующие несколько дней он научился различать их по именам. Барсука звали Боровик, из всех троих он был самый старый и самый добрый. Убить Каспиана хотел сердитый чёрный гном (волосы и борода у него были чёрные, густые и жёсткие, как лошадиная грива) по имени Никабрик. Другого гнома – рыжего, с волосами, как лисий хвост, – звали Трам.

– А теперь, – объявил Никабрик в первый же вечер, когда Каспиан смог сидеть и говорить, – мы опять-таки должны решить, что делать с этим человеком. Вы оба воображаете, будто проявили большую доброту, когда не дали его прикончить. Но я подозреваю, что тогда нам придётся держать его в плену всю жизнь. Я, конечно, не допущу, чтобы он ушёл живым – вернулся к себе подобным и предал нас всех.