Примкнуть штыки!

– Селиванов, следи за поймой. Остальные – ко мне.

Они сгрудились под калиновым кустом, на котором висели подсвеченные каплями невысохшего дождя рубиновые тяжёлые грозди. Кто-то из бойцов не выдержал, сорвал кисть и сунул в карман шинели. Вороноцв поднял голову и увидел виновато улыбающееся лицо Васяки.

– Что, Абраменков, после тушёнки кисленького захотелось?

– Уж больно спелая, – признался тот, – удержаться невозможно. Подумал вот: вдруг ночью спать не придётся? Тогда и пожую калину.

– А что, помогает?

– Кому как, а мне помогает. Скулы так и сводит, и глаза торчком. Так что возьмите и вы, товарищ сержант. Ноша-то невеликая, а пользу может сослужить большую.

И Воронцов про себя подумал, что бойцы у него в группе подобрались бывалые. Война и старшина Нелюбин их уже кое-чему научили. Вон как лихо вчера атаковали! И отходили без паники. Никого не бросили. Оружие не растеряли.

В деревню решили войти, когда стемнеет – со стороны леса, задами и огородами, откуда, видимо, входили и те, кто по ним палил из пулемёта. Вначале разузнать у кого-нибудь из местных, что тут и как. И если немцы ещё в деревне, придётся решать сперва с ними. Старчак через Алёхина предупредил, что на этом участке действует спецподразделение, которое может быть переодето в красноармейскую форму или в гражданскую одежду. Донцов и Селиванов залягут в сосняке, а они вчетвером попытаются окружить дом и взять их. Если силы окажутся неравными, отходить придётся снова туда, за речку, в сосны. Вот тут Донцов и Селиванов и помогут им огнём своего пулемёта.

Воронцов отдавал распоряжения, чертил прутиком на земле, вспоминая расположения дворов и проулков. Его слушали, затаив дыхание, как слушают командира, когда приходит время верить в него больше, чем в винтовку или пулемёт.

– Смотри, Донец, чтобы пулемёт работал, как часы Кировского завода, – предупредил пулемётчика Зот.

– Ты, Зот, лучше за своим хозяйством доглядай. А то небось пока я в роте отсутствовал по уважительной причине, у твоей винтовки затвор к раме приржавел.

Зот засмеялся, дёргая острым кадыком, который был виден даже теперь, в сумерках. И похлопал большой, как пральник, ладонью по ложу мосинской винтовки:

– Мой плуг борозды ещё не портил.

Они разделились на две группы. Но решили подождать ещё немного, чтобы погуще сошлись над землёй сумерки. Затаились в орешнике рядом с бродом и кладями – длинной ольхой, срубленной на этом берегу и лёгшей макушкой на другой. Одна из групп через несколько минут должна была уйти по этим кладям в сторону деревни. А пока сидели в затишке, курили в рукав. И Воронцов спросил Зота:

– Вы откуда с такими фамилиями? Михаленков, Абраменков, Нефёденков, Тимошенков…

– Мы, товарищ командир, из одной деревни. Из-под Рославля. Смоленские.

– И Нелюбин из вашей деревни?

– Нет, он из другой. Он из Нелюбичей. Из села. У них в селе все – Нелюбины.

– Из-под Рославля, говоришь? Так ведь и я почти оттуда. И шоссе от нас недалеко.

– Вот так дела, товарищ командир! – обрадовался Зот. – Выходит, мы с вами земляки?

Разглядывая сквозь густую щетину улыбку бойца, Воронцов впервые подумал, что, должно быть, этот скуластый, как монгол, и неутомимый в пути красноармеец не такой уж и пожилой, как ему показалось вначале.

– Я из Подлесного. Слыхали про такое село? На речке Ветлице.

– Васяка! Слыхал? – И Зот толкнул в бок Абраменкова.

Тот вроде бы маленько задремал, навалившись спиной на упругие орешины, которые держали его тело почти вертикально. Спохватившись, Васяка охнул, подхватил выпавшую из рук винтовку и слизнул с губы слюну.

– Ты чего, Зот?

– Командир-то наш подольский, выходит, и не подольский вовсе, а наш, смоленский, земляк! Из Подлесного родом. А твоя мать, Васяка, тоже родом оттуда. Она ж из Подлесного девкой брадена. Так?

– Мать из Подлесного. А вы, товарищ сержант, тоже оттуда? – Зелёные глаза Васяки вспыхнули, некоторое время он с восхищением смотрел на Воронцова, как будто видел его впервые.

– Дом под тремя соснами. Возле родника, – уточнил Воронцов. – Сосны старые, такие же, как здесь.

Васяка снова улыбнулся, словно всё ещё не веря ни Зоту, ни ему, Воронцову.

– Я там всего раз был. Но родник помню. Вода чистая, как лазурь, и сильная, прямо ручьём через камень бежит.

– Через жернов, – уточнил Воронцов. – Там жернов мельничный лежит. Отец с дедом Евсеем положили.

– Надо ж, земляка встретили…

– Девичья фамилия матери – Семенцова. Варвара Пантелеевна. В Подлесном родилась и до замужества жила там.

Сердце Воронцова сжалось. Там, в Подлесном, в его родном селе, должно быть, уже хозяйничают немцы. Нет, невозможно представить, чтобы они вступили в его волшебный мир, где всегда царил покой, устоявшийся в веках и веках. И разве может случиться такое, чтобы они, чужие, осквернили и разрушили всё то, чем он, Воронцов, жил от рождения и дорожил с детских лет. Семенцова… Семенцова… И Воронцов вспомнил колхозного кузнеца Пантелея Степановича Семенцова, деда Семенца, убитого грозой лет пять назад. Примерно раз в год к деду Семенцу действительно приезжала дочь, и её принимали в деревне как свою.