Примирение

По временам он поднимал голову и смотрел на стену противоположного флигеля. Тогда ему казалось будто между окнами висит очень длинный список дешевых и горячих блюд, он читает и обдумывает: какие из них самые дешевые, самые сытные и горячие? Потом он улыбался при мысли, что именно сегодня, закончив переписку двадцать пятого листа, в награду за свой труд пойдет к Врубелю, выберет несколько дешевых, жирных и горячих блюд, выпьет кружку пива, а кстати задаром поест много хлеба.

Он даже сочинил афоризм: «Если ты вчера не ел горячей пищи, а сегодня заработал полтора рубля, то имеешь право истратить на себя полтинник». Афоризм ему нравился, хотя при мысли о таком крупном расходе по спине пробегали мурашки.

– И все-таки я кутну… – пробормотал он.

Вдруг он очнулся и сквозь открытую дверь заглянул в первую комнату, словно опасаясь, как бы товарищи не проникли в его разнузданные планы.

Но товарищи им не интересовались. Квецинский, вполне одетый, только без манжет и мундира, лежал на кровати, подсунув руки под голову, и то левой, то правой ногой старался дотянуться до шкафа, отстоявшего от кровати на расстоянии полуметра. А Леськевич, надев галстук и старый пиджак (нижняя часть его тела еще красовалась в полотняном неглиже), сидел в лилово-красном кресле, чье прошлое, видимо, было весьма бурным. В правой руке Леськевич держал трубку, а левой небрежно опирался на большой стол, где стыл самовар, валялись хлебные крошки и две шкурки от сосисок.

– Что это ты выделываешь ногами? – заговорил Леськевич, с горестным состраданием глядя на гимнастические упражнения Квецинского.

– Гадаю: идти или не идти к Теклюне? – ответил Квецинский.

– Если ты решил, что не пойдешь, не ходи.

– В таком случае она может прийти…

– Вот тебе раз, – отозвался из второй комнаты Громадзкий, на которого, при всей его скромности, а может быть, именно благодаря его скромности, женские имена производили сильное впечатление.

– А ты, Селезень, почему не одеваешься? – в свою очередь, спросил Квецинский, угрюмо поглядывая на неглиже Леськевича. – Не говоря о том, что сюда может кто-нибудь войти…

– Теклюня! – хихикнул Громадзкий.

– Просто некрасиво в таком виде показываться соседям, что живут напротив, – закончил Квецинский.

– Тебе ведь известно, что мне надо работать, – возразил Леськевич. – А если я оденусь, то обязательно выползу в город… Я себя знаю.

– Значит, работай.

– Да, работай… А зачем?.. Кто мне поручится, что я не умру, сдав последний экзамен?..

И он потер пальцем губы, проверяя нет ли у него жара.

– Так уж сразу, после экзамена…

– Ну несколько лет спустя. А тогда какой мне толк от того, что я буду знать немножко больше, чем требуется для степени кандидата? – морщась, говорил Леськевич. – Бактерии не насытятся моей ученостью и не отравятся.

– Но наука… прогресс… – заметил Квецинский.

– Прогресс… ха… ха!.. – засмеялся Леськевич. – Как раз теперь я думал вот о чем: кто знает, не достигла ли Европа предела своего прогресса и не впадут ли уже наши внуки в китайскую рутину, которая пережевывает и забывает старое, не создавая ничего нового.

Он глотнул воздух, как человек, желающий удостовериться, в состоянии ли он еще дышать, и схватился за левый бок.

– Ты отравился сосисками, Селезень, и мелешь вздор…

– Вовсе не вздор!.. – возмутился Леськевич. – Это мои сокровенные мысли, только у меня нет привычки делиться ими. Как расплавленная лава, застывая, каменеет, как обызвествляются органические ткани, так обызвествляются и целые общества… В них замирает интерес, стремление к познанию нового, и они уподобляются муравейникам или пчелиным роям, в которых на протяжении тысячелетий все делается очень старательно, очень систематично, но несознательно и по рутине…

– Откуда, черт возьми, у тебя берутся такие дурацкие мысли? – крикнул, вскакивая с кровати, Квецинский.

– Потому что я вижу границы цивилизации там, где ты их не замечаешь, – возбужденно возразил Леськевич. – Взгляни хотя бы на такую мелочь, как стол или стул… Неужели ты думаешь, что через пятьсот лет вместо столов и стульев появится нечто лучшее?.. Может быть, ты полагаешь, что эта булка станет иной?.. А может быть, ты воображаешь, что люди начнут строить дома другого типа и вместо сегодняшних продырявленных коробок будут возводить здания, подобные кристаллам или фантастическим утесам?..

– И это говорит естественник!.. – воскликнул, покраснев, Квецинский.

– Именно естественник, который знает, что ученые больше не откроют ста тысяч новых видов растений и животных, не найдут десятков новых элементов или нескольких новых сил, таких как тяжесть, теплота, электричество… Мы уже подходим к пределу… – заключил он нараспев и словно невзначай прощупывая свой желудок.

– Может быть, вы и подходите, но не мы, – прервал его Квецинский. – Погляди только сколько миллионов людей добилось за сто лет личной свободы, благосостояния и просвещения… Погляди, как сегодня обращаются с пленными, ранеными, и даже с преступниками… Подумай, до чего может дойти международное право… Подсчитай, сколько людей, вышедших из самых низов, занимает высокие должности…