Примаков

— Друзей у него было много, — говорил Томас Колесниченко. — Но никто не сможет сказать, что он кого-то по дружбе назначил. Это не в его правилах. У него в разведке работал близкий друг, но генерала он ему не дал. А вот выслушать, поговорить с ними, попросить совета — это всегда.

— Умение и желание дружить в течение всей жизни — это, конечно, порождено первозданными традициями того места, где мы выросли, — считал Леон Оников. — Наша дружба была основана на общности взглядов, характеров, принципов. Причем речь шла о принципах нравственных, поэтому кто-то из приятелей отсеялся. Евгений Максимович порвал с одним из своих близких друзей — резко и бесповоротно. Моя попытка их примирить закончилась безуспешно.

— Повод серьезный был для разрыва? — спросил я Оникова.

— Серьезный. Женя в таких вещах очень твердый человек.

— Повод личный или общественный?

— Личный. Это был недостойный поступок. Такие вещи прощать нельзя. Я это умом понимаю, но я более мягкий человек, чем Примаков. Я об этом специально говорю, чтобы не создалось впечатления, что он всеядный какой-то. Он не из тех, кто со всяким будет дружить, — и с хорошим, и с плохим.

Сердечность своего отношения к друзьям Примаков словно переносил и на многих других людей. Когда он стал начальником разведки, министром, главой правительства, в окружении Примакова подчас отмечали его промахи в кадровых делах, неправильные назначения.

Первая жена Примакова Лаура Васильевна очень беспокоилась, считая, что Евгений Максимович излишне доверчив. У них было множество приятелей. Они приходили к ним домой, но ей далеко не все нравились. Кто-то совсем не нравился. Лаура считала, что Евгений Максимович не способен распознать в людях дурное и это ему вредит.

Ошибки у всех случаются. Но его помощники действительно иной раз изумлялись: и этого человека он назначил на такую важную должность? Как это могло случиться?

— Он парадоксально сочетал в себе государственный ум и душу ребенка, — говорила Татьяна Самолис. — Мне иногда казалось, что я старше его бог знает на сколько лет. Он исходил из презумпции порядочности любого человека — так бы я это определила. Людей можно условно поделить на две категории — одни оценивают человека исходя из того, что каждый хорош, пока не станет очевидным, что он плох, а другие полагают, что каждый плох, пока он не докажет, что хорош. Вот для Примакова абсолютно все хорошие. Все мои товарищи, умные, гениальные, замечательные. Но вот потом что-то накапливается — одно, другое. Он долго скрипит. Ему не хочется вслух произнести, что не так уж хорош этот человек. Но потом смирится, что надо расставаться… Но уж чтобы он на кого-то так сильно осерчал, чтобы не захотел о нем говорить, — это редкий случай! Мне приходилось бывать с ним в ситуациях, где собирался узкий круг людей, которым он доверял и, видимо, говорил то, что думает, — за исключением каких-то невероятных государственных тайн. Но никогда не говорил плохого о тех, кто о нем отзывался, мягко говоря, неодобрительно… Когда его в чем-то обвиняли, он так всегда расстраивался, руками разводил. Он понимал, что может быть расхождение во взглядах. Безусловно. Но почему вокруг столько грязи, оскорблений — этого не понимал.

— Примаков такой опытный администратор. Он постоянно сталкивался с серьезными конфликтами, и вы хотите сказать, что ему было странно, что кто-то занимается интригами? — спросил я Татьяну Самолис.

— Нет, конечно, теоретически он об этом знал. И практически знал — у него, может быть, тысяча была конфликтов на работе. Но у него всё равно оставалась наивная вера в то, что все люди неплохие. И любая моя попытка его образумить ему очень не нравилась. Пока он уже сам не убеждался в том, что не прав в отношении того или иного человека. Вот для меня это парадокс. Сочетание такого жизненного опыта и наивности в отношении людей… И в любых ситуациях — когда вокруг него клокотали какие-то интриги и бог знает что еще и люди в этом купались, — у него такая наивность сохранялась. Когда он говорил о людях, его лицо расплывалось в улыбке. Для него удовольствием было произнести имя его друга, а у него их невероятное количество. Да я бы от этого уставала, я бы физически не могла с ними со всеми общаться. А потом, я бы не могла любить так много людей. Я бы ограничилась узким кругом друзей. Он — нет, он всех любил.

— Так что же, он не в силах был расстаться с негодным работником?