Приключения капитана Кузнецова

Быстро снял салфетку, вытер со щек мыльную пену и побежал к выходу, но ни на улице, ни в магазинах, куда я заглядывал, Светланы так и не нашел. На другой день она уехала в командировку, и я так ее и не встретил.

Майор Курбатов по-прежнему относился ко мне по-приятельски, как и всегда был веселым и жизнерадостным. Словом, все шло так, будто ничего не случилось, если не считать то, что в разговорах мы не вспоминали ни Светланы, ни Розалины, хотя, кроме аэродрома встречались с Федором в столовой и садились за один стол. Это молчание вызвало у меня настороженность. Оно больше, чем что-либо другое, говорило, что не все осталось по-прежнему, не все в порядке, а что именно не в порядке - знает только майор. Об этом я и хотел поговорить с ним после возвращения из полета, но наш разговор не состоялся. Кто знает - вернусь ли я в город, увижу ли Светлану, встречусь ли с Федором? Сейчас все это кажется далеким и невозможным.

ЗЛАТОГЛАВАЯ САРАНКА

Я проснулся до рассвета. Боль в ноге утихла, и, хотя тайга дышала ночной прохладой, на душе было как-то тепло и радостно, спать уже не хотелось, и я, усевшись у ствола сосны, стал ждать прихода дня.

Рассвет в тайге начинается по-разному.

Под густым пологом вековых лиственниц, сосен и кедров еще уверенно и стойко властвует ночная тьма, а на полянах и редколесье, на болотах и марях, на увалах и сфагновых зыбунах лилово-розовым отсветом уже разливается утренняя заря. На окутанных легким прозрачным туманом кустиках ракит, на березах все отчетливее и ярче обрисовываются отдельные фиолетовые листочки, а темные мутовки хвойной молоди все сильнее покрываются серебристой росяной пылью, уже улыбаются желтыми глазками цветы одуванчика и горицвета, а в густой чаще еще темно, и там колонки и летяги еще не закончили ночной охоты, и барсуки не спрятались в норы.

Но вот рассвет уже рисует пикообразные вершины елей и лиственниц на таежном горизонте, проникает в чащу, и кажется, что сейчас вдруг тайга зазвенит, запоет тысячью голосов, сливающихся в единую и стройную симфонию леса, оповещая все живое о наступлении нового дня. Но это только так кажется.

Если в лесах Воронежа или Подмосковья, в дубравах Черного леса или в буковых рощах Прикарпатья утреннюю зарю встречает звон и пересвист радостных голосов пернатого лесного царства, то в северной сибирской тайге напрасно ожидать чего-то подобного. Сколько ни напрягай слух, здесь не услышишь трели соловья, заливистого пения дрозда, свиста шутника-скворца, журчащего воркотания тетерева… Тихая и угрюмая тайга почти ничем не встречает зарю, и это как бы задает тон на весь будущий день, тишину которого нарушит лишь где-то сорвавшаяся шишка или засохшая и отжившая свой век ветка.

Только перед восходом солнца, когда восточная часть неба уже окрасилась в яркий желто-оранжевый цвет и ночная тьма покинула густые чащи, где-то у опушки закуковала кукушка, а тайга огласилась барабанной дробью приступивших к работе неутомимых дятлов. Но от перестука дятлов шумит в ушах, непривычно и больно сжимается сердце, а на душе становится тоскливо и одиноко.

Позавтракав сухарем с брусникой, я начал готовиться к походу. Все мое имущество можно нести в одной руке, если даже снять одежду и сложить ее в узел. И так как на пополнение его в ближайшее время нет никакой надежды, а сколько мне придется прожить здесь - неизвестно, я выложил из карманов все, что в них было, чтобы осмотреть и каждой вещи придать свое, может быть, несвойственное ей раньше значение.

В карманах было: два носовых платка и две записные книжки, авторучка и химический карандаш, перочинный нож и дюралюминиевая расческа, спичечная коробка с двадцатью восемью спичками и ключ от комнаты. В кожаном бу-мажнике лежало триста сорок рублей, партбилет и офицерская книжка. Кроме того, со мною был пистолет с двумя обоймами патронов - по восемь штук в каждой, - куски шелковой ткани от купола парашюта, парашютные стропы и подвесные тесемчатые ремни. За подкладкой кожаного шлема нашлась иголка с черной ниткой - холостяцкая привычка, - а от аптечки остались две английских булавки. Вот и все.

С первого же шага опять появляется боль в колене, опять знобит все тело и сохнет во рту, но оставаться на месте - значит обречь себя на голод и гибель, и я вихляющей походкой направляюсь по склону к востоку. Лес стал реже, грунт под ногами тверже, муравейники и колоды попадались так редко, словно они начали уступать мне дорогу.

Вскоре под ногами заблестели на солнце белесовато-зеленые листочки черемши. В Сибири растет свыше тридцати различных видов дикого лука, но самым излюбленным для сибиряков является один - черемша. Ее молодые мягкие листья сладковато-горькие на вкус, пахнут чесноком с луком, и я с удовольствием ел листок за листком, пока не запершило в горле, но с собою брать не стал, надеясь, что заросли черемши будут встречаться часто.