После него пели и другие, кто умел, а так как большая часть жилого помещения была отведена под раненых, под женщин и детей, то остальные пассажиры судна собрались на верхней палубе; песни и беседы тянулись до утра. На рассвете куттер вошел в гавань Шербура. Когда явившиеся на судно французские офицеры удостоверились, что это был английский куттер, то заявили, чтобы он немедленно уходил, но на строгом исполнении этого заявления власти не особенно настаивали, так что дали сэру Роберту и его единомышленникам полную возможность высадиться и перевезти на берег все свое имущество, после чего, по просьбе Рамзая, французское правительство изготовило такого рода депешу:
Как только сэр Роберт и все его единомышленники со всем их имуществом покинули судно, явился французский офицер с вышеприведенной депешей, капрал ван-Спиттер получил письмо Рамзая к мингеру ван-Краузе, и «Юнгфрау» тотчас же снова вышла в море, держа путь на Амстердам. На третьи сутки поутру куттер благополучно прибыл к месту назначения и бросил якорь на своем обычном месте стоянки.
ГЛАВА LIII. Все устраивается ко всеобщему благополучию и удовольствию
Французский офицер, прибывший на куттере с депешей от своего правительства, немедленно отправился в Гагу и был принят лордом Альбемарль, затем представлен самому королю.
— Мы постараемся в свою очередь отблагодарить французское правительство за это доказательство доброго к нам расположения, — сказал король в ответ на депешу и разъяснения офицера, — а пока вы, лорд Альбемарль, позаботитесь о том, чтобы этому джентльмену был оказан надлежащий прием!
Когда же молодой офицер откланялся, Вильгельм переглянулся с своим любимым советником, проговорив:
— Прикажите повнимательнее следить за этим французом: эта излишняя любезность французского правительства мне не особенно нравится. Это опять какие-нибудь новые козни!
Не прошло получаса с момента, когда «Юнгфрау» бросила якорь, как Кобль и капрал съехали на берег. Их первым долгом было явиться местным властям и испросить у них распоряжения о размещении раненых по госпиталям, что и было сделано в этот же день. Затем они отправились ко вдове Вандерслуш, которая без дальнейших объяснений была выпущена из заключения на другое утро и теперь вдвойне торжествовала, узнав от возлюбленного капрала о том, что труды ее и страдания не пропала даром, и что Ванслиперкен повешен, а также и его собака.
— Теперь мы можем хоть завтра повенчаться! — воскликнула вдова.
— Mein Gott! Да, даже сегодня!
— Ну, нет, нет, не сегодня! — запротестовала она, и затем, по общему соглашению, решено было отложить свадьбу до выздоровления раненых, которые все должны были присутствовать на пиршестве владелицы Луст-Хауза.
После этого вдова Вандерслуш подробно рассказала капралу и Обадиа Коблю о том, как ее ночью схватили и бросили в тюрьму, и как на следующее утро и ее, и мингера синдика ван-Краузе выпустили, как на рассвете озлобленная и возмущенная мнимой изменой толпа разграбила, разорила и сожгла дом синдика, и как потом, когда он был объявлен ни в чем не повинным, так же толпа с триумфом несла его на руках по улицам города, как на следующий за тем день синдик был торжественно принят королем на особой аудиенции, и как король предложил ему занять прежнюю должность, но синдик, обиженный столь несправедливым обращением, отказался от этой должности, которую принял на себя его приятель и товарищ, мингер Энгельбак.
Выслушав все это, капрал вспомнил, что должен передать письмо Рамзая мингеру ван-Краузе, о котором он чуть было не забыл. Но осторожная вдовушка не отпустила капрала, а послала письмо с Бабэтт, которая доставила его мингеру ван-Краузе, не возбудив ни в ком подозрения.
Ван-Краузе был очень обрадован письмом Рамзая и даже не особенно удивился, узнав, что его зять — якобит и католик; нанесенное ему Вильгельмом III оскорбление так уязвило его, что он сильно охладел к своей партии.
Он покинул Амстердам и поселился в Гамбурге, став совершенно безучастным к тому, кто правит в Англии, Вильгельм ли Оранский или Яков Стюарт.