Приказано молчать

– Мазар это. Священным почитается и родник, и арча. Мусульмане говорят так: Мухаммед и его четыре друга, Абу Бакр, Омар, Осман и Али, остановились здесь, обессилив совсем, томимые жарой и жаждой. Передохнуть остановились. Аллах сжалился над ними, сказал: «Будь!» – и арча укрыла путников от палящего солнца, а родник утолил жажду. Века прошли с того времени, а родник и арча, возникшие здесь неожиданно по воле Аллаха, неизменны, потому от паломников отбоя нет. Граница же, вот она – рядом. Перевалил через сопку и – на сопредельной стороне. Пока, правда, здесь нарушений не было. Муллы слово дали за правоверных. На Коране поклялись. Но тут другое дело: арча хорошо просматривается с сопредельной стороны, любой сигнал подать отсюда можно. И вообще, что здесь завтра может произойти, кто поручится, вот и не оставляем мазар без надзору. – Садыков протянул руку влево: – Вон там, приглядись, ход есть. По нему незаметно можно подняться наверх и скрытно вести наблюдение за сопредельной территорией. Сразу у входа пещерка небольшая, карманом мы ее зовем. Тебе тоже придется часто здесь службу нести…

Не за горами оказалось то время. Вскоре Гончаров, получив после неоднократных испытаний на профессиональную пригодность отделение, стал ходить старшим наряда. Дозорил, дежурил по заставе, но чаще всего лежал в секрете у мазара. В едва заметном отвилке от мазарного тупика узкогорлый грот тоже прятался под нависшим камнем. В нем даже днем стоял жуткий сумрак, будто и впрямь упрятан ты по какой-то недоброй воле в карман злого духа и ждешь, когда и чем завершится твоя судьба или для какой цели тебе придется из него выбираться. Ночью же здесь было так бездвижно и темно, что у самых крепких бойцов все равно возникало сравнение с адом кромешным.

Да, жутко было в этом кармане, но мимо него поднималась вверх тропинка, по которой вполне, при желании, можно незаметно проскользнуть за кордон. Важное место для перехвата нарушителя. Тем более, что, если задержат пограничники, а такое уже бывало, на подходе к отвилку мазарного тупика, либо в самом отвилке в иное, чем определено договором с муллами время, ответ всегда один: шел на молитву, но не рассчитал немного, вот и припозднился. Вот и сидели в «кармане» ночами напролет бездвижно и бесшумно, перемогая жуткость, а посылал туда Садыков только тех, кому больше всего доверял. Сильных духом, по его оценке, посылал.

Поступали пограничники обычно так: выезжали на мазарную поляну перед наступлением темноты, слезали с коней (к арче и роднику не приближались, чтобы не осквернять святое для верующих место), осматривали, чаще в бинокль, сопки, затем уезжали, но в расщелке, где он не просматривался с сопредельной стороны, двое спрыгивали с коней, а один, взяв поводья этих коней, без остановки ехал дальше. Из развилка выезжал он уже в темноте, когда не разглядишь, есть ли всадники на конях. А по топоту копыт можно определить, если у кого есть такое желание, что все пограничники уехали. Спешившийся же наряд тем временем бесшумно проскальзывал в грот.

Недели пролетали, проходили месяцы, а тишь да благодать царили на участке заставы. Всего лишь один нарушитель с терьяком[1] задержан. Обтерпелся в «кармане» Гончаров, ночные бдения для него стали обыденными, даже мыслишка предательская нет-нет да и шевельнется: Зачем-де здесь секретить? И аргументики услужливые тут как тут, быстро бросаются в поддержку крамольности: на ночь паломники здесь ни разу не оставались. Даже на вечернюю молитву не задерживались, а если такое случалось, быстро отмолившись, покидали поляну и отвилок. Опасались правоверные осуждения муллы, который поклялся на Коране, что ни один мусульманин из его прихода не нарушит границу у мазара. И еще их сдерживало то, что случись здесь нарушение, кокаскеры не станут пускать к мазару никого. И получалось по этой раскладке, что сидение в «кармане» – перестраховка. Но мыслям тем непристойным, какими их считал Гончаров, он не давал спуску, и всякий раз, получив приказ нести службу секрета у мазара, делал все аккуратно, чтобы даже комар носа не подточил.

К тому приучен был, тому научен. Да и времени для философских, как он ерничал по поводу своих сомнений, размышлений, не оставалось: служба, учеба, командирские всякие заботы так наваливались, что продохнуть некогда, хотя, если всмотреться в повседневность заставскую, оценить ее, со стороны глядя, понятным станет то, что с виду хлопотная и богатая ежедневными вводными жизнь очень однообразна и тем особенно утомительна, ибо затягивает эта однообразность в рутину успокоенности и благодушия, и большую силу воли нужно иметь, чтобы устоять, не превратиться в сонного обывателя с карабином на плече.

Когда нарушители идут – тогда другое дело, тогда глаза острей становятся, уши, естественно, – на макушке. А если месяц да другой никого, тогда как? Умом осилить можно, что любое затишье сменяется, как правило, бурей, только и ум настроению поддается.