Приют отверженных

Дверь вагончика-бытовки за Поленовым захлопнулась с такой силой, что отскочила назад, жалобным треском отозвавшись на столь грубое обращение.

— Ну что, Славка? — Огницкий, не вставая с раскладушки, внимательно посмотрел на вошедшего.

— Суки! — коротко бросил Поленов, опускаясь на стул и вся его крепкая, спортивная фигура энергично дёрнулась, подтверждая сказанное.

— Ладно, успокойся, — Огницкий сел, отложил журнал. — Расскажи толком.

— Дубы, понимаешь, Серёга, — ду-бы, рвань дремучая, чушки кириллб…, тьфу, язык сломаешь, выговаривая этот вонючий поселок, — красивое, живое лицо Поленова искрилось всеми красками ярости, какие только мог выдать его могучий темперамент.

— Да не суетись ты, рассказывай, — голос Огницкого стал нетерпеливым.

— Обожди, дай водки.

Огницкий достал из тумбочки бутылку, подал Поленову. Тот откупорил, разлил по стаканам и, не дожидаясь пока Огницкий возьмёт свой, выпил.

— Так вот, слушай, — чуть успокоившись, начал Поленов. — Пришёл я в их чухонскую контору и всё обрисовал, как есть. Так и так, говорю, не скрываю — наша фирма от изменения проекта хорошо заработает. Но и вы поймите свою выгоду: шоссе теперь рядом с посёлком пройдет, а если по проекту — то двадцать шесть километров по еле живой грунтовке вам до него добираться. А памятник ваш, мол, рушить не будем, перенесём в другое место. И что ты думаешь? Пеньки эти кириллобережские сидят и смотрят на меня, как папуасы на Миклухо-Маклая. Потом старший у них, ну этот, бородатый, говорит: я против. И все за ним: против, против, против…. Бараны! И больше ни слова — почему, отчего они против. Тут я уже чувствую — закипаю: да поймите вы, говорю, для вас же стараемся, мужики мои горбы на этой дороге заработали, чтобы в вашей дыре по-человечески жить можно было…

— Да я бы не сказал, что тут дыра, — Огницкий был пока спокоен. — Ты видел, домики какие у них стоят — игрушки.

— Ну, пусть не дыра, но тмутаракань же, медвежий угол. Староверы, что ли, они тут все.

— Так что дальше?

— Что, что… Они мне сказали: тебе, мол, не понять. И ушли. Всё.

— Зря ты, однако, меня не дождался, один пошёл, — в голосе Огницкого проглянуло раздражение. — Вдвоём бы, может, уломали. А то ты там сразу горячку пороть начал — они и шарахнулись.

— Не помогло бы, Серёга, поверь. Я всё делал аккуратно, дипломатично. В конце сорвался, но тогда уже ясно было — меня не слушают. Полное отрицание всего, что я ни скажу. Стена, понимаешь, — сте-на. Из бараньих лбов.

— Деньги предлагал?

— Конечно. Так и сказал: десять миллионов хоть завтра перечислим, куда скажете. Можем и наличными. Понимаем, говорю, что посёлок тоже несёт затраты, так сказать, морального характера. Предлагаю им эти миллионы и вижу — бородатый ухмыляется, купить, мол, собираешься — так, я понял, он думал. Хотя чего непонятного — обыкновенный договор, бери эти миллионы и делай с ними, что хочешь: хоть ещё один памятник своему идолу ставь, хоть ещё один аэродром строй, — дремота эта, вроде, планеры имеет, воздухоплаватели занюханные…

— Может, мало предложил?

— Нет, Серёга. Я почувствовал: отдай мы им хоть всю прибыль — пустой номер. Случай безнадёжный. Это же фанатизм какой-то, идолопоклонство.

— Да-а…, — Огницкий мусолил сигарету. — А может, мы всё же что-то не понимаем в их жизни, а, Славка? Другой уклад, другая психология.

— Какой уклад! Какая психология! Сережа, что ты говоришь! Есть одна-единственная психология — человеческая. И руководствуется она здравым смыслом. И это — нормально. А в данном конкретном случае здравый смысл однозначно за то, чтобы принять наше изменение проекта строительства дороги, поскольку это несёт посёлку — всему посёлку! — совершенную выгоду, — слова Поленова падали чётко, выверено и энергичным движением правой руки со сжатыми в кружок главным и указательным пальцами он как бы отмечал каждое слово. — Ну надо, надо срыть этот холм, негде больше в том месте провести дорогу. И у меня не укладывается в голове, хоть ты режь меня, как это нельзя пожертвовать этим глиняным бугром ради тех очевиднейших выгод, которые даёт наша дорога. Разве это не варварство?

Помолчали. Июльское солнце стояло уже в зените. Тишину знойного летнего дня нарушали лишь овода, с монотонным воем толпившиеся около закрытого сеткой распахнутого окна вагончика.

— Так что делать будем, старшой? — нарушил молчание Огницкий.

— Вот именно — делать надо, — Поленов встал. — Чего менжеваться, Серёга? Все права на нашей стороне: изменения согласованы, бумаги собраны, печати стоят. Значит, вперёд. Нянчимся мы с этими чалдонами. Я сказал бульдозеристам, чтобы начинали.

— Смотри, Славка, народ тут, говорят, крутой…

— Да ладно, не пугай. Пуганый. Только чего наши не начинают, не слышно.

— Вон Захариков идёт, скажет, — Огницкий тоже встал. — Уж не случилось ли там чего…

Вошёл Захариков — угрюмый, угловатый мужик, бригадир бульдозеристов. Искоса взглянул на початую бутылку водки и встал у входа, ни слова не говоря, опёршись на дверной косяк и рассматривая носок своего кирзового сапога.

— Ну, чего не начинаете? — резко спросил Поленов.