Прииск в тайге

Ближе к весне артели зареченцев стали собираться в тайгу. Хорошо зная жизнь прииска, Дунаев понимал, что с наступлением тепла начнется неудержимое хищничество и бороться с ним будет не под силу. Григорий Андреевич за последнее время так изменился, что его не узнала бы и родная мать. Он еще больше похудел и ссутулился, лицо осунулось, покрылось желтыми пятнами, в волосах выступила густая седина. Он стал нервным и раздражительным, хотя и старался сдерживать себя. Спал Дунаев по три-четыре часа в сутки, ел на ходу и почти все время проводил на прииске, где хотя и медленно, но восстанавливались разрушенные шахты. Его постоянно видели то у машин, где он работал как механик, то в шахте, то в конторе. Левую руку, поврежденную пулей, Григорий Андреевич все еще носил на перевязи. Рана заживала медленно, а перебитое сухожилие не давало шевелить пальцами. Оскар Миллер, лечивший Дунаева, каждый раз, осматривая искалеченную руку, качал головой:

— Самый лютший, как это?.. Резайт. Иначе капут… как это? Никуда не надо… нет, никуда негодный. Да, да!

Немец полжизни прожил на Урале, а говорить по-русски так и не научился. Лекарю было уже за шестьдесят, а он все такой же круглый, цветущий, розовый, как младенец. Только характер у Осипа Ивановича изменился: от былого добродушия не осталось и следа, в глазах, в голосе появилась строгость и порой проглядывала тоска. Дунаев знал, что у Миллера где-то в Восточной Пруссии живет дряхлая муттер, каждый месяц он аккуратно переводил ей деньги. Поговаривали, что на родине его все еще ждет невеста, но насколько это было верно, никто не знал. Революцию лекарь принял всем сердцем и старался делать все, чтобы помогать новой власти. Но работа его пока состояла, как и раньше, только в лечении больных и раненых.

* * *

Как и предполагал Дунаев, после пасхи зареченцы стали собираться в тайгу. Запрягали отощавших лошаденок, брали скудный припас, наспех подремонтированное снаряжение и уходили семьями. Дома оставались только больные да немощные старики. Потянувшиеся в тайгу старатели сманивали и тех, кто еще колебался: остаться на прииске или воспользоваться удобным случаем и попытать счастья. Дошло до того, что некоторые рабочие побросали шахты и тоже стали спешно собираться. Среди таких захваченный общей горячкой оказался и молчаливый Данила, работавший на «Золотой розе». Увидев его на повозке, запряженной прихрамывающим пегим мерином, Дунаев не вытерпел, выскочил из конторы на дорогу, здоровой рукой ухватил за уздечку шарахнувшегося мерина и зло крикнул:

— Ты-то куда собрался, Данила? На легкое золото польстился? А знаешь, что у народа будешь его воровать?

Молчун виновато смотрел на взбешенного Григория. Сидевшая позади него жена — толстая сварливая хохлушка. («Не иначе, как она подбила мужа на такое дело», — подумал Дунаев), от удивления выпустила из рук узлы и сердито плюнула. Один из узлов покатился с телеги и плюхнулся в лужу. Сын Данилы — двадцатилетний здоровяк Филька — равнодушно следил за разыгравшейся сценой.

— Чего молчишь? Стыдно? Эх, Данила, Данила! Где же твоя классовая сознательность? Ты других должен останавливать.

Данила крякнул, поскреб за ухом и, оглянувшись на жену, опустил глаза. Не сказав ни слова, Молчун натянул вожжи и, круто завернув мерина, поехал обратно. Расстроенный Дунаев ушел в контору. Не остановить ему этот поток. Один повернул, а как с остальными? Да и что сделаешь, если у зареченцев в крови это, с молоком матери всосали они страсть к золоту.

Степан Дорофеевич Ваганов, сидя на завалинке, тоже смотрел на старательские обозы, и знакомый зуд таежного бродяжничества прохватывал его. В тайгу, к земле, к лопате, к дымному артельному костру просилась душа старика. Он вздыхал и бормотал:

— Ужо Никита скоро придет. Махну с ним.

Глядя вслед громыхавшим по дорогам телегам, Дунаев темнел лицом.

— Ведь не поняли! Ничего-то они не поняли! Вот брошу все и уйду Рогожникова догонять.

Но уйти он не мог. Из Златогорска настаивали, требовали наладить добычу золота, обещали помочь, но помощь не приходила. В конце весны с великим трудом удалось пустить шахту «Золотая роза». Григорий радовался, как ребенок, первым фунтам добытого золота. Повеселели и рабочие, увидев, что дело пошло на лад. Спустя немного времени пришла вторая победа. Впервые за много месяцев на рассвете тихого ясного утра весело и звонко свистнул паровичок, выпустив в безоблачную лазурь неба густую, похожую на вату, струю пара. Его задорный свист разлетелся далеко вокруг, и отголоски, ударившись о каменную грудь горы Круглицы, рассыпались по распадкам и где-то там потонули заглушенные лесами. Свист паровичка означал, что прииск возрождается. Люди слушали этот свист, и мрачные лица светлели, проворнее мелькали в руках лопаты и кирки.

Вечером Дунаев вызвал к себе Каргаполова. Озабоченно поглядывая на Алексея, он расспрашивал его о делах, о семье, но слушал ответы рассеянно. Каргаполов заметил это, насторожился.

— Вы зачем позвали меня, Григорий Андреич?