Приговоренный к власти

— Зачем? — повторил Лешка.

— Затем, что я тебя прошу. И не я один. Затем, что ты живой и твоя дорога под солнцем еще не кончилась.

— Слова, слова, слова…

— Правильно. Вспомни, кто их сказал, и вставай.

Лешка тяжело сел на койке.

В центральный парк Каменска они въехали в полдень. Лешка не очень соображал, что происходит и куда его ведет Рокотов.

Через какие-то двери, по нескольким ступенькам наверх — и неожиданно они оказались в кулисах летней эстрады.

Лешка увидел, что перед эстрадой толпится народ, может, тысяча, а может, и две, ему было все равно. А у микрофона на эстраде подскакивал невысокий человек, кажется, его фамилия была Любомудров.

— Я закончил, друзья мои! — прокричал он в микрофон, и кто-то жидко захлопал, а кто-то засвистел.

— Ты знаешь, что тебе надо сказать? — тревожно прошептал Рокотов на ухо Лешке.

— Нет.

— И очень хорошо! Говори, что Бог на душу положит! О тебе здесь уже все знают! Наберись сил хотя бы на несколько слов. Тебя должны просто увидеть.

Любомудров прокричал в микрофон:

— А теперь, друзья мои, я прошу вас спеть вместе со мной! Аккордеонист! Начинайте.

Аккордеонист, сидевший за его спиной на стуле, потянул мехи инструмента, но вместо этого всю округу вдруг пронзил серебряный высокий звук трубы. Так играл на трубе только один человек.

Совершенно неожиданно из глубины площадки, в проходе между рядов скамеек показалась целая кавалькада девчонок, весьма фривольно одетых — в купальниках, с султанами на головах; и чуть не каждая несла на длинном шесте яркий плакат с изображением знакомого лица. Лешка не сразу сообразил, что это его собственный портрет! Появление лихого кордебалета сопровождалось аккордами музыки, подхватившими мелодию трубы.

Феоктистов, в пестром костюме то ли клоуна, то ли танцора, приплясывал перед кордебалетом и вел его по проходу к сцене.

Зрители завопили, захлопали, словно взбесились — такое они видели только в телевизоре, в передачах из жизни сытой и спесивой Америки.

Любомудров у микрофона потерялся и поспешно увел аккордеониста, сообразив, что его музыка бессильна перед децибелами, рвущимися из динамика.

— Твой выход, кандидат в депутаты! — сказал Рокотов и подтолкнул Лешку в спину.

Он пошатнулся и шагнул к микрофону. Зрители заорали, словно увидели какое-то чудо, а не помятого, небритого парня в костюме с чужого плеча. Телеоператор с камерой сунулся чуть не под ноги Лешки, ткнул ему объективом в лицо, и Журавлев оттащил его в сторону.

Едва Лешка дошел до микрофона, как музыка стихла, а девочки в купальниках застыли.

Лешка уцепился за микрофон, посмотрел на площадку, залитую солнцем, заполненную людьми и медленно проговорил:

— Родина… Это земля и семья…

Говорил ли он минуту или десять и что говорил — вспомнить впоследствии он никогда не мог.

Конец октября выдался на Черноморском побережье Кавказа дождливым и прохладным. Первую неделю Саня и Зинаида Журавлевы еще залезали в море, а потом лишь ходили по мокрым набережным. Последний день октября выдался таким же пасмурным, и Журавлев отправил жену в кино, а сам пошел на почту. На днях он созванивался с Лешкой Ковригиным по телефону, но слышно было плохо, и Лешка обещал написать несколько строк. Вчера письма еще не было.

На этот раз Журавлеву по паспорту выдали конверт. Журавлев взял его, нашел маленькое кафе, заказал стакан вина и уселся к столику.

Дождь загрохотал по листве еще сильнее, и потемнело почти до черноты.

Журавлев выпил полстакана, посмотрел на унылую панораму, на далекую кромку моря, вскрыл письмо и принялся читать.

Журавель!